– Только не торопись, Сережа, – сказала она, и Сергей теснее прижал телефон к уху: его всегда ласкал ее голос, и не только ласкал, но и возбуждал так сильно, что становилось горячо и щекотно в животе. – Ты сердишься и торопишься, а я буду сидеть и бояться, что ты торопишься. И почему ты у мамы не переночевал? Или хоть в мотеле каком-нибудь. Приехал бы завтра, ничего страшного, выходной же.

– Да дурак потому что, – покаянно сказал он. – Думал, успею. Ладно, не волнуйся, не буду торопиться. И никакой не гололед, с чего ты взяла?

Абрамцево было как раз по дороге из Ярославля в Москву, и, конечно, надо было остаться у матери, а не выезжать от нее на ночь глядя. Но он понадеялся на крейсерскую скорость своей машины – ему очень нравилась эта наконец-то приобретенная новенькая «вольвушка» – и решил все-таки ехать. А теперь уже почти доехал до Москвы, оставалось всего километров тридцать, и ни к чему было заезжать в какой-то мотель. До чертиков надоели гостиницы – чуть не каждую неделю новые, в новых городах, и одна другой хуже, и в каждой тоска острее. Да в мотеле еще привяжется какой-нибудь любитель задушевно выпить, а у него и так уже с души воротило от ресторанных задушевностей с техническими директорами провинциальных телестудий. Обычно ими почему-то оказывались старые алкоголики, которым он должен был во что бы то ни стало продать оборудование.

Все-таки он никак не мог привыкнуть к своей новой работе – точнее, не мог привыкнуть к тому, что старой больше не будет, – хотя и под расстрелом не признался бы в этом вслух.

Справа показался поворот на Тураково. Здесь всегда стояли дощатые столы и на них была разложена и расставлена всякая домашняя еда – рыба, пирожки, творог… Сергей почувствовал, как заурчало в животе: у матери он даже не поужинал – торопился.

«Темнеет уже, – подумал он, – да и холодно, вряд ли кто-нибудь там стоит. А хорошо бы пирожок с картошечкой, авось не отравился бы».

Но когда он подъехал поближе к столам, то, к своему удивлению, увидел рядом с ними какую-то темную фигуру. Даже две фигуры, большую и маленькую. Ехал он медленно, поэтому разглядел и то, что на столе возвышается нечто массивное – вполне возможно, кастрюля с пирожками.

Сергей притормозил и съехал на обочину неподалеку от стола.

– Девушки, добрый вечер! Что продаем? – спросил он, высовываясь из машины и глядя поверх ее крыши. – А пирожки есть?

– Пирожков нет, – услышал он в ответ. И сразу насторожился. Было что-то необычное в этом голосе, какие-то интонации, за которые цепляешься, как за речную траву под водой – незаметно, но прочно. – Мы продаем картины.

– Что ж, вовремя, – усмехнулся он и, выйдя из машины, направился к столу. Предмет продажи заинтересовал его. Хотя, пожалуй, меньше, чем голос продавщицы. – И место выбрали хорошее.

– Это вас совершенно не касается, какое мы выбрали место, – сказала продавщица картин. – Если вы хотите что-нибудь купить, то покупайте. А если нет, то уезжайте.

– А посмотреть сначала можно? – поинтересовался Сергей. – Или у вас все покупают не глядя?

Он сам не понимал, почему не уехал сразу же, как только это услышал. Картины он покупать не собирался, тем более с придорожного стола для пирожков, а слова продавщицы прозвучали так неприветливо, что всякий нормальный человек уехал бы, даже если бы и собирался.

Кажется, все дело было в голосе этой женщины. Он втягивал в себя как воронка, но Сергей не сразу это понял.

Он всегда считал, что ничего не понимает в картинах, но никогда по этому поводу не переживал. У Анюты был безупречный вкус, точный и глубокий, и он просто доверял ее вкусу. Если она говорила, что какая-нибудь картина хороша, то, значит, так оно и было.

Но о тех холстах, которые были выставлены на столе и которые он в сумерках принял за кастрюлю с пирожками, Сергей сразу разглядел что-то… своеобразное; он не знал, как это правильно назвать. В них была какая-то замысловатость, поверхностная, но броская; так, наверное. Что именно на них изображено, понять было трудно, но это было нечто в темных, глубоких тонах. Кажется, какие-то впечатления или сновидения, притом довольно мрачные.

Все это Сергей понял в первые тридцать секунд и, делая вид, что продолжает разглядывать картины, незаметно оглядел их продавщицу.

Она была молодая, высокая, но стройная ли, понять было невозможно из-за бесформенной искусственной шубы, в которую она была одета. Капюшон шубы был надвинут низко, но в его тени все-таки можно было разглядеть классически правильные губы, и нос этой женщины, и темный блеск ее глаз.

Рядом с женщиной стояла девочка, такая маленькая, что ее почти не было видно за столом. Она была до неразличимости укутана огромным козьим платком. В щель, оставленную между лбом и носом, смотрели карие глазки, до того яркие и до того какие-то… нежные, что Сергею стало не по себе. Скорее всего, эта неожиданная его неловкость была связана не только с нежной беззащитностью ее взгляда, но и с тем, что такая маленькая девочка была одета в большой мужской ватник. Ватник доставал ей почти до щиколоток, и рукава свисали до колен, но подвернуты не были – наверное, чтобы не мерзли руки.

«Художник Перов, картина «Тройка»! – сердито подумал Сергей. – Катерина Ивановна Мармеладова с семейством!»

– Вы будете покупать? – нетерпеливо спросила женщина, и он вздрогнул от ее манящего голоса. – Тут вам не Третьяковка, поскорее определяйтесь.

Непонятно, как мог манить голос, в котором слышалось столько презрения, но он именно манил.

– Где вы живете? – спросил Сергей.

– Это не ваше дело.

– Конечно, не мое, – пожал он плечами. – А ваше. Девочка замерзла, вы не видите? Ей обязательно продавать ваши картины ночью на дороге?

– Она сама захотела со мной, – сердито сказала женщина. – Я никому себя не навязываю. Вы остановились, чтобы меня воспитывать? Должна вас разочаровать, мы уже уходим.

– Садитесь, я вас отвезу, – сказал Сергей. – Что-то я не вижу в обозримом пространстве никакого жилья. А необозримое пространство ваша девочка пройти уже не в состоянии. Довезу вас до дому и там заплачу за картины. За одну или за две, на месте определюсь, – усмехнулся он.

Он видел, что презрение к нему борется в этой женщине с желанием поверить в неожиданную удачу. Безнадежная бредовость ее занятия – продажи картин в сумерках у обочины, на столе для пирожков – была слишком очевидна. А ему в самом деле было жаль замерзшую девочку, и… И что-то еще он чувствовал, когда предлагал подвезти их до дому, но что именно, не понимал.

– Вряд ли вы что-нибудь купите, – сказала женщина. – Но с паршивой овцы… Пойдем, – обернулась она к девочке. – Пусть отвезет – он хочет чувствовать себя благодетелем.

Жили они, оказывается, в Туракове. Сергей ездил по Ярославке часто, но в деревню эту, конечно, никогда не заезжал – видел только указатель поворота на нее.

«Чертова баба! – сердито думал он, пока машина прыгала по ухабам раздолбанной, спускающейся под холм дороги к темнеющим вдалеке приземистым домам. – Километров пять, не меньше. Ладно самой, но девчонке-то ради чего мучиться?»