— Ты слишком обобщаешь, Охотник. Где твоя логика? Где трезвая оценка?

— Я не спорю, что в Холле собрался наибольший процент тех, кто… хм… я выражусь иначе — люди разные! Некоторые просто не обучены правильной жизни, не воспитаны правильно. Но есть и те, кто получил все необходимое, чтобы стать успешным, продуктивным, целеустремленным… но так им и не стал. И не станет никогда! В прошлый наш разговор вы говорили много…

— В этот раз я с удовольствием послушаю.

— Что ж… Я начну издалека… С моего родного дяди. Он был из сидельцев.

— Зэк?

— Ага. Зэк. Провел в местах шибко отдаленных лет семь, хотя я не уверен. Вернулся он в материнский дом, когда мне было тоже лет шесть, может семь.

— Статья?

— Тут все туманно. Бабушка мне никогда прямо не говорила, он сам упомянул в разговоре с соседом, что был крепким мужиком, а наши родственники версии выдвигали надо сказать самые противоречивые. То ли он сына председателя трактором переехал насмерть, то ли куртку украл у важного человека, то ли в поножовщине участвовал… Позднее у меня были все шансы выяснить, но я этого делать не стал.

— Почему?

— Это важно?

— Минимум интересно…

— Речь не о его статье. Речь о том, каким он приехал — изможденным, худющим, больным туберкулезом. Когда я увидел его в первый раз, он сидел за сараем и ложкой кушал тюрю из алюминиевой миски. А тюря — вылитая в миску бутылка водки с покрошенной туда половиной буханки ржаного хлеба. Позднее это стало его ежемесячным ритуалом. И снова я сбился… в общем, он приехал в бедный дом. Мы сами жили огородом и курятником. Но он, только-только откинувшийся зэк, выспавшись после водочной тюри, на следующее утро ушел в полумертвую деревню на весь день. Вечером вернулся с мешком за плечами. Мука, сливочное масло, макароны, мне ирисок плюс несколько мелких денежных купюр на стол выложил, а еще пару себе оставил. И бабушка моя — мать его — к этому абсолютно спокойно отнеслась. Не спросила откуда взял. На следующий день он опять ушел… опять вернулся вечером с мешком. Послезавтра он уже вышел на работу — стекольщиком его взяли в районную мебельную артель. Пешком ходить туда далековато — тринадцать километров — но он ходил. Целую неделю. А на восьмой-девятый день уже ехал — на купленном велосипеде Урал. И ведь это не город. Глухая деревушка. Но ему велосипед привезли, он расплатился и покатил себе на работу.

— Начинаю смекать к чему ты клонишь…

— Через пару месяцев его все знали как мастера с золотыми руками. У него выходные были на полгода вперед расписаны. Кому-то кровлю подновить, кому-то в прихожей шкаф собрать из досок, что уж года три на заднем дворе гниют — и он собирал! Я ведь мелкий был, с ним таскался повсюду, когда бабушка отпускала. Пока он деньги зарабатывал, я с чурбачками в углу возился или там же книгу читал. И я видел, как из старых темных гнутых досок получается красивый прочный шкаф на загляденье. Через год дядя повесил велосипед на стену и оседлал мотоцикл Минск.

— Им купленный на заработанные деньги?

— Да. К тому времени в нашем доме было починено все, что только возможно, был построен с нуля гараж у входа, везде заменена проводка… да всего сделанного не перечислить. И ведь за это время он дважды лежал в больнице, на пару недель ездил в туберкулезный санаторий… И все равно успевал крутиться. За руку с ним здоровались все, включая милицию, что разговаривала с ним уважительно — это я к тому времени уже разбирал неплохо.

— Хм… он начал с чистого листа и все же…

— С подпорченного листа — поправил я — Отсидка за плечами никому плюсов в личное дело не добавляет. Но у него получилось. Вернее — получалось до определенного момента. Туберкулез перешел в рак легких. Одно легкое удалили, и он прожил еще год, продолжая работать. Потом свалился окончательно, пролежал в больнице месяц и от бабушки потребовали его забирать — чтобы он не умер у них на руках. Я помню, как мы везли его на заднем сиденье прыгающего по ухабам уазика буханки… А я испуганно смотрел на его серое щетинистое лицо… Еще через две недели его не стало. Но за день до смерти я сидел рядом с его постелью и смотрел, как он жадно ест арбуз, обливаясь соком. Он молчал. Съел молча половину арбуза. А потом уже, когда я неумело утер ему рот, сжал мою руку и тихо сказал: «Как же не хочется умирать…». Больше он мне ничего не сказал. А к вечеру следующего дня умер.

Крякнув, Михаил Данилович подкурил две сигареты сразу, одну протянув мне через стол. Кивнув в знак признательности, я сделал затяжку и выпустил струю дыма в стену, глядя, как дым разбивается о монолитное препятствие…

— Для тебя это очень личное.

— О да.

— Дядя? Или все же отец?

Сделав еще одну затяжку, я продолжил:

— И есть еще один столь же близкий родственник. Не сидел в тюрьме, не пьяница, женат, двое детей, стабильная работа с небольшой зарплатой. Он нет-нет приезжал в деревню и вымещал злобу на огородных грядках, работая лопатой с настоящим остервенением. А зол он был на свою неумелость житейскую, как он ее называл. Ничего у него не получалось. Не делали начальником — хотя стаж уже большой, но карьера не росла. Не удавалось найти шабашки на стороне и зарплату ему тоже повышать не хотели. А ведь он читал специальные книги, старательно заводил дружбу с нужными людьми, был угодлив и вообще — хороший он человек. Вот не покривлю душой, когда скажу — обычный хороший человек.

— Но без способностей?

— Ну… почему? Он честно работал, приносил зарплату домой, старался радовать жену и детишек, регулярно вывозя их хотя бы раз в два года куда-нибудь отдохнуть. Обычная семейная жизнь с ее радостями и тяготами, где радостей все же больше. Проблема в том, что ему этого было мало. Денег хотелось. Не на жизнь шальную, а на жизнь просто обеспеченную — чтобы купить участок земли, построить нормальный двухэтажный дом, баньку выстроить, детей в платную школу пристроить, машину получше купить, отложить сколько-то деньжат на черный день. Разве это плохие цели?

— Каждый отец мечтает о таком.

— И он делал все, чтобы пробиться туда — на расположенный повыше чуть более денежный горизонт. А результата — ноль! И он, человек с положительной незапятнанной биографией, приезжал в деревню, чтобы занять у моего дяди денег. И дядя занимал. А когда его благодарили, он всегда отмахивался — забудь, не за что тут благодарить, это всего лишь деньги. И вот когда он говорил эту любимую его фразу «это всего лишь деньги» — родственника того прямо корежило невольно, хотя он и пытался это скрывать. Да…

— Да уж…

— Это лишь малый пример из моей жизни. А сказать я хочу вот что — все люди разные. Сейчас, в наше современное время, очень популярен лозунг, говорящий следующее: если ты не успешен и не богат — значит ты сам виноват и просто не хочешь этого. Я косноязычно его повторил, но суть передал точно.

— То же самое говорил я тебе. Каждый сам волен ковать свою судьбу так, как ему того хочется. Или не ковать… большинство и за молот-то не берется.