– Не подавится? – встревоженно воскликнула Лиза.

– Как подавится? Пашто так коворишь? Мясо зверя сосёт – не давится. И тут не давится. Мы прутик воткнём, – покачала головой молодая мать, быстро насадила кусочек на маленькую палочку и засунула «соску» в беззубые десна девочки.

Ул я довольно засопела, в блаженстве притихла. Ченка положила её рядом с собой на землю, взяла рукой головку чеснока. Никто ничего не успел сказать, как она, не очищая луковицу, затолкала её в рот и раскусила острыми зубами. Окружающие в изумлении замерли в ожидании происходящего, а она, ещё не разобравшись, громко захрустела набитым ртом. Однако через мгновение выкатила глаза, широко открыла рот, замерла медведем, случайно наступившим на осиное гнездо. Тут же, спохватившись, выплюнула горечь на землю и, отчаянно хватая ртом воздух, зашептала:

– Ой, бое. Какой некароший сеснок. Горький, как спирт. Рот жжёт костром. Сушит смолой. Не путу, отнако, польсе кушай его. И доське не там. Помрёт, как старый Годун.

Все дружно засмеялись и поочередно стали показывать, как надо есть чеснок. Но она отчаянно замахала руками и отскочила от стола:

– Спирт наливай. Сеснок не надо…

После непродолжительной трапезы, развязав языки, заговорили о наболевшем. Егор долго и обстоятельно рассказывал о своей жизни зимой с эвенками, о нападении шатуна на Григория, об охоте на зверя, о том, как Загбой отрезал и залечил ему ногу. При этом он всё время с благодарностью смотрел на свою спасительницу, давая понять, что главная роль в продолжении его жизни принадлежит только Ченке.

На щедрые похвалы русского молодая мать реагировала совершенно безразлично, как будто спасение человека для неё было всего лишь очередной добычей пышнохвостой белки. Но, в свою очередь, уже приняв излишнюю дозу спиртного, пьяно залопотала о том, как крёстный люча вместе с ней рожал маленькую Улю.

Говорили долго, рассудительно, внимательно выслушивая Егора и вставляя скупые фразы новостей Покровского прииска. Было видно, что для старателя дорого каждое слово брата и племянника о доме, где он не был уже целый год…

Больше всего говорил Филя. Максим, склонив голову, задумчиво смотрел куда-то в одну точку. Вспоминая отца, он был далёк от окружающих. Ченка преподавала Лизе первые уроки материнства. Она быстро пеленала Улю в мягкую заячью шкурку, для присыпки проворно растирала руками в пыль труху гнилого пня и выстилала дно зыбки гусиным пухом. При этом она так небрежно обращалась со своей дочерью – крутила, вертела, переворачивала, бросала в воздухе, – что девушка едва не вырвала младенца из рук пьяненькой матери. Казалось, что на такое обращение Уля должна была закричать, заплакать, проявить хоть какой-то протест. Но этого не случилось. Ребёнок оставался спокойным. Более того, она сладко посапывала и растягивала тоненькие губки в улыбке. Может быть, потому, что во рту мусолила кусочек сала. А может, радовалась прикосновению материнских рук.

По окончании короткого, но поучительного урока Ченка звонко чмокнула дочку в смуглую попку и мечтательно, стараясь привлечь всеобщее внимание, проговорила:

– Эко, доська! Отнако, скоро отес Тима прихоти. Месте шить путем. Тайга хотить путем. Сополь, белка бить. Рыба ловить. Карашо, отнако, путет!

Филя как будто на змею сел! Вскочил, лицо вытянул, покраснел и разом выдохнул:

– Во, братуха, чуть не забыл сказать. В Покровском знаешь, кого видел?

– Кого? – приподняв на него осоловевшие глаза, протянул Егор.

– А вот этого самого, его. Дмитрия. Ну, того мужика, что прошлой осенью здесь был, когда свадьбу гуляли.

– Купца, что Ченке ребёнка нагулял?

– Ну, его самого.

– И что? – насторожился Егор.

– Дык как что… – ответил Филя и покосился на Ченку, которая, заслышав знакомое имя, замерла с приоткрытым ртом. – Появился он в посёлке где-то перед Пасхой. Ну и сразу же захороводился с Берестовым, с властью, так сказать. А там и Лазарь Потехин с ними да Кузя Солоха. Видно, что-то замышляют, так как всё время вместе. К нам домой приходил, спиртом поил, всё выпрашивал, как, да где братья, когда в тайгу собираемся идти. А я-то сразу усёк что к чему. Молчу, как налим, а сам себе на ус мотаю, что-то неладное происходит. Купец-то здесь был, знает об этих местах, видел, что мы здесь песочек моем. Ох, чую, братка, беда будет. Да и Лиза вот говорит, что отец с купцом какой-то новый прииск делят. А какой «новый»? Знать, наш, мы здесь золотишко то нашли…

– Так что же ты до сих пор молчишь и сразу ничего не сказал? – изменился в лице Егор. – Не было печали – и тут нашли, гады! Ну, теперь жди гостей. Скоро приползут на готовое…

– Пашто каваришь так, Филя? Тиму вител, отнако? Где он? Когда к нам слет потянет? – вступила в разговор Ченка. Но, встретив суровые взгляды братьев, осеклась и испуганно посмотрела на Лизу. – Что так Игорка и Филя плохо смотри? Что плохо Тима телай?

Девушка успокаивающе погладила молодую мать по голове и ласково заговорила:

– Да что ты, милая, никто ничего плохого не делал. Всё хорошо. Скоро придёт к тебе Дмитрий, и вы будете вместе…

Она говорила что-то ещё, спокойно, мягко, долго. Но Ченка чувствовала, что что-то произошло. В настроении и отношении русских образовалась какая-то трещина напряжения. Она видела это в глазах Егора, ловила его косые, несколько обиженные взгляды, почему думала, что виновата она сама, хотя и не могла понять в чём.

Уже несколько позже, вечером, крадучись от всех, она осторожно спросила у своего крёстного:

– Что, Игорка, плохо так сапсем? Зачем обижаешься на Ченка? Что телай не так?

Русский приподнял глаза, какое-то время смотрел на неё и, наконец-то поняв, о чём она говорит, приобнял девушку, бережно притянул её к своей груди, по-отцовски заговорил:

– Эх, дочка! Да если бы дело было только в тебе или Загбое! Были бы у всех нас такие детские, искренние и честные души, то, наверное, вокруг нас не было бы столько зла и неравноправия. Не понять тебе, почему люди такие злые. Вот и Дмитрий твой представился честным и покладистым. Но на самом деле мне кажется, что он просто хитрый лис…

– Пашто так кавари? – вскочила Ченка на ноги и, защищая купца, затараторила: – Тима кароший человек, однако. Кушай, тавай. Порох, дробь тавай. Ружьё тавай. Оленей тавай. Одежда тавай. Все тавай! … Тима тобрый и нежадный.

– Да уж. За то, чтобы вы его сюда привели… – сквозь зубы процедил Егор. – Да к тому же тебя, наверное, силой взял… Было такое дело?

Ченка осеклась, густо покраснела и какое-то время молчала. Но потом, как будто опомнившись, вновь бросилась на защиту своего суженого:

– Не так кавари. Тима брал Ченку не силой. Тима любил Ченку. Он так ковори. Тима прал Ченку в жёны. Ченка ротила ему доська. Притет Тима, и мы будем жить карашо – тайга ходить, сополь, белка бить, рыба ловить. Все путет карашо, отнако…

После этих слов, как будто уже упиваясь стихией собственных мечтаний, молодая мать схватила на руки Ул ю и, ласково улыбаясь ей, что-то запела на своём эвенкийском языке.