– Ну, сынок, – ласково произнес доктор, – пока прощай. Что я могу принести для тебя с того берега?

– Принесите кока-колы, – немного подумав, попросил Деймон. – Со льдом.

– Будет сделано, – ответил доктор и протянул Деймону руку, оказавшуюся такой сильной, что рукопожатие больше смахивало на захват стальной клешней. Затем он сбежал вниз по трапу, и гигантский корабль стал принадлежать только Деймону.

Вскоре после полудня Деймона перевели в отдельную палату. Он не стал спрашивать у Шейлы, как и почему это было сделано, а сама она ему ничего объяснять не стала. При палате имелись душ и туалет. Используя ходунок – без его помощи Деймон не мог стоять на ногах, – он добрался до туалета и, опустившись на сиденье унитаза, ощутил близкий к экстазу восторг. Покончив с важным делом, Деймон, опираясь на тот же ходунок, поднялся и взглянул в зеркало. Перед самым переводом из реанимации больничный парикмахер его побрил, и все морщины на лице проступали очень четко. Из зеркала на него смотрело почти неузнаваемое лицо белого, с легкой зеленью, цвета. Обтягивающая кости лица кожа напоминала испещренный темными пятнами пергамент, глаза ввалились, и в них при всем желании невозможно было увидеть даже искорки жизни. Глаза мертвеца, подумал Деймон и, неуклюже передвигая перед собой ходунок, осторожно, дюйм за дюймом, двинулся в палату. Шейла и медсестра помогли ему забраться в постель. Им пришлось поднимать его ноги, так как у самого Деймона сил на это уже не осталось.

Он был страшно доволен тем, что в палате не оказалось часов.

– Я принесла «Таймс», – сказала Шейла. – Не хочешь взглянуть?

Деймон утвердительно кивнул.

Он держал газету перед собой. Дата ему ничего не говорила. Заголовки не имели никакого смысла. Да и вся газета с таким же успехом могла быть написана на санскрите. Она выпала из его рук на одеяло, а он вдруг зашелся в приступе дикого кашля. Медсестра подключила один конец трубки к аппарату, другой провела глубоко в легкие через гортань и запустила компрессор. Деймон привык к этой процедуре, но только сейчас впервые осознал, насколько она болезненна.

Шейла принесла ему шоколадный коктейль с сырым яйцом и мороженым. Мальчишкой он обожал молочные коктейли, но сейчас, сделав несколько глотков, оттолкнул стакан в сторону. Шейлу этот его жест обеспокоил, и Деймон почувствовал себя виноватым. Однако сил на то, чтобы проглотить хотя бы еще каплю, у него не осталось.

Бинты с груди и живота были сняты, но он не хотел смотреть на швы. Сестры четыре-пять раз в день проводили орошение и стерилизацию единственного оставшегося на ягодицах большого пролежня и меняли повязку. Раньше он пролежня вообще не замечал, а теперь ранка оказалась страшно болезненной, так же как, впрочем, и внутривенное вливание антибиотиков. Переливание крови также стало мучительным. Деймон удивительно ясно помнил все свои галлюцинации, но все же до конца не знал, были это только сны или он пережил все наяву. Во всяком случае, он никому о них не рассказывал. Время от времени Деймон сожалел о том, что ему не позволили умереть раньше. Он был уверен: из больницы ему живым не выйти, и предстоящие дни станут лишь никому не нужным продолжением агонии. Страдальца раздражала бессмысленная суета Шейлы и сестер, дежуривших подле него круглые сутки в три смены. Он едва выносил их настойчивые попытки заставить его несколько раз в день вылезать из постели, чтобы пройти пару-тройку шагов – вначале с ходунком, а затем с тростью. Деймон пытался есть, но любая пища превращалась у него во рту в комок сухой трухи, которую ему после безуспешной попытки прожевать приходилось выплевывать.

Каждое утро его ставили на весы. Деймон отметил для себя, впрочем, без всякого интереса, что весит всего сто тридцать восемь фунтов. В последние дни он не терял, но и не прибавлял в весе. Перед тем как лечь в больницу, Деймон тянул на сто семьдесят пять фунтов.

В палате установили аппарат искусственного дыхания, несмотря на заявление доктора Зинфанделя, что это невозможно. Шейла отправилась к старшей сестре, с которой уже сумела подружиться, и пересказала ей слова доктора Зинфанделя. Пожилая ирландка фыркнула и заявила, что установит все необходимые приборы в течение получаса. Деймон ненавидел аппарат искусственного дыхания и кислородную маску. Ему казалось, что с их помощью его пытаются задушить, и он норовил сорвать маску. Оливер то возникал в палате, то исчезал снова. Появляясь, он пытался развеселить босса рассказами о том, насколько прекрасно идут дела в агентстве. Однако когда Габриельсен начинал толковать о контрактах, Деймон его обрывал.

– Заткнись, Оливер, – говорил он.

Деймон хорошо помнил, как в одном из его видений рыдала, прощаясь с ним в порту, хорошенькая Пенни.

– Оливер, – спросил он, – неужели ты действительно хочешь жениться на Пенни?

Оливер был просто сражен.

– О чем это ты? – пролепетал он.

– Должен предупредить, – продолжал Деймон (его сон превратился в реальность), – что Дорис очень тебе подходит. У нее дух победительницы. Пенни, какой бы красивой она ни была, принадлежит к тем, кто всегда терпит поражение. Если ты женишься на Пенни, тебе всю оставшуюся жизнь придется питаться хлебом скорби.

Умирающие, думал он, имеют право говорить то, что думают.

Несмотря на то что Деймон честно пытался есть пищу, которой его соблазняла Шейла, и пить q приготовленные ею молочные коктейли, в весе он не прибавлял, а несколько шагов по коридору, которые он ухитрялся делать, лишали его последних сил. Но напряжение и отчаяние, едва не убившие его в отделении реанимации, отступили. Он совершенно спокойно ждал неизбежного.

Деймон настолько свыкся с мыслью о смерти, что она перестала его волновать. Ему казалось, что если доктора и сестры оставят его в покое, то он уйдет тихо, с улыбкой на устах. Если, конечно, и после смерти его опять не посетят галлюцинации, а чудеса современной медицины не вернут к жизни. Это превратило бы фразу «вечный покой» в дурную шутку космических масштабов. Шестьдесят пять неплохой возраст для финального ухода со сцены. «Время уходить», – сказал он однажды Шейле, когда один из его самых пожилых клиентов покончил с собой в Голливуде. Для самоубийства у него были вполне веские причины.

Держа палец у отверстия трубки и припомнив слова доктора Левина о глубоком вдохе, Деймон спросил у Шейлы, не умирал ли он по-настоящему и не возвращали ли его к жизни. «Нет, – сказала Шейла (а она не стала бы лгать ни при каких обстоятельствах), – никогда».

Доктор Левин, в котором Деймон видел единственного человека, способного лечить какие-то болезни, впорхнув однажды в палату, заявил:

– Настало время, чтобы вы начали говорить, как подобает человеческому существу. – С этими словами он бесцеремонно и без всяких объяснений протянул руку и выдернул трубку, а затем столь же небрежно бросил: – Ну, вперед.

Деймон, не веря своим ушам, посмотрел на его совиное лицо и подумал: «А что я, собственно говоря, теряю?» Он набрал полную грудь воздуха и вдруг своим собственным голосом произнес: