– Теперь уже не остается никаких сомнений, – сухо провозгласила она. – Вы точно беременны.

Подтверждение опасений заставило меня забиться в угол от страха. Как только не осталось сомнений в том, что я ношу дитя Хуана, мной овладело темное безразличие. Я спряталась под одеялами и почти не шевелилась, даже когда настоятельница позвала сестру Паулину, травницу. Та прописала мне различные лечебные средства наряду с умеренными прогулками, хотя мне не хватало сил выполнять ее рекомендации, а уж тем более прогуливаться.

– Девять месяцев, – простонала я. – Как я это вынесу?

– Вынесете, потому что должны вынести, – сказала Пантализея. – Выбора нет. И потом, мы не можем рисковать – пытаться избавить вас от ребенка, в особенности теперь, когда у вас появился животик. Лекарство от того, что вас отягощает, может также и убить вас.

Я тогда осыпала ее проклятиями, потому что она говорила горькую правду. Проклинала ее, свою мать и Джованни… но больше всего – Хуана. Я желала им всем смерти. Желала ему мучиться в аду, пока меня не согнуло пополам и снова не начало рвать.

Теперь, всего несколько часов спустя после вечерни, когда сон понемногу начал овладевать мной, появилась Пантализея. Она трясла меня за плечо и требовала чего-то немыслимого.

– Говорю вам: вы должны подняться. – (Ее волнение усиливало мои страдания.) – Тут приехал кое-кто. Вы должны его увидеть.

Я открыла глаза. Чезаре. Он презрел правила моей ссылки и приехал ко мне. Меня не волновало, что сейчас он узнает, почему я скрылась за этими стенами, что может иметь катастрофические последствия. Я не думала ни о чем, кроме того, что он наконец здесь и может утешить меня, как это случалось уже много раз.

Чезаре знает, что делать. Всегда знал.

Но пока я поднималась, прогоняя остатки сна, Пантализея сказала:

– Это Перотто. Он постучал в ворота. Настоятельница сначала отказалась его впускать, но он требует, говорит, что у него для вас сообщение, которое вы непременно должны выслушать. Она разрешила ему войти во двор. Он сказал, что будет говорить только с вами.

Перотто был любимым слугой папочки. Я сбросила с себя простыни, поморщилась, прикоснувшись пятками к голому полу.

– Быстро, – сказала я Пантализее. – Дай мои туфли и плащ.

Тихий монастырь был погружен в темноту. На стенах потрескивали факелы в скобах. Наши тени скользили перед нами, а мы спешили во дворик – небольшое, выложенное плиткой пространство сразу за воротами, с фонтанами и кормушкой для лошадей, куда купцы доставляли продукты. Этакий кусочек внешнего мира, который никогда не доходил до сердца Сан-Систо.

Настоятельница ждала вместе с сестрой Леокадией, привратницей: та стояла, скрестив на груди полные руки.

– К сожалению, это совершенно против наших правил, – заявила настоятельница. – И если бы вы были из числа прочих гостей, то я бы вам не позволила принимать визитеров в такое время, а в особенности мужчин.

Мне следовало бы должным образом покаяться, но мой взгляд уже устремился мимо нее на закутанную в плащ фигуру. При звуке моих шагов гость прекратил выхаживать по дворику, остановился у поросшей мхом кормушки и развернулся. Сердце мое учащенно забилось. Какие новости он привез?

– Да, – я подавила желание оттолкнуть настоятельницу, – я выслушаю его и тут же отошлю.

– Прошу вас, – сказала сестра Леокадия. – Потому что со времени приезда сюда моей госпожи мы лишились покоя, а теперь с этими непристойными слухами о…

– Помолчите, сестра! – Настоятельница не сводила с меня глаз. – Он не может здесь оставаться долго. Что бы ни происходило, мы должны заботиться о нашей репутации.

Я кивнула. Дрожь охватила меня, когда она подала знак сестре Леокадии. Они удалились в монастырь, оставив во дворике меня с Пантализеей и Перотто.

Он не шелохнулся. Оцепенение и меня заставило замереть на том месте, где я стояла. Потом он неожиданно подошел ко мне, наклонился, словно собираясь упасть на колено:

– Моя госпожа Лукреция, вы должны меня простить, но я не мог не приехать.

Я положила руку на его плечо, хотя и знала: если бы сестра Леокадия увидела, что я прикасаюсь к мужчине в этих священных стенах, меня ждало бы неминуемое изгнание.

– Что случилось, скажите.

Голос у меня звучал тихо-тихо, словно вот-вот грозил отказать.

Перотто посмотрел на меня своими мягкими карими глазами, в которых блестели слезы. Горло у меня сжалось.

– Dio mio, что произошло? Что-то с моим отцом? С ним что-то случилось?

– Случилось с его милостью герцогом Гандия. Он… он мертв, моя госпожа.

Я моргнула в недоумении:

– Гандия?

Осознание обрушилось на меня, словно удар молота в грудь. За спиной Пантализея испустила сдавленный крик. Я оглянулась через плечо туда: она стояла под аркой монастыря, прижав руку ко рту. Слова не требовались – все было написано на ее лице. Несколько дней назад я прокляла Хуана.

Снова повернувшись к Перотто, я увидела, что по его щекам текут слезы. Я должна была бы чувствовать такую же скорбь. Непосильное горе утраты. Ведь Хуан оставался моим братом, мы были плоть от одной плоти, как бы жестоко он со мной ни обошелся. Но я не чувствовала ничего. Пока не вспомнила об отце.

– А где папочка? – с тревогой спросила я, понимая, что его скорбь по Хуану будет безгранична.

– В своих апартаментах в Ватикане. Поэтому-то я и здесь. – Голос Перотто дрожал. – Когда в смерти герцога не осталось сомнений, его святейшество заперся у себя. Он никого не желает впускать. И его плач, моя госпожа, разносился по всему дворцу.

– А теперь? – со страхом спросила я.

– Вот уже несколько часов из его покоев не доносится ни звука. Мы стучали в дверь, но он отказывается открывать. Его милость герцог Гандия лежит сейчас в пышном убранстве в замке. Его похоронят завтра в часовне Санта-Мария дель Пополо. Если разрешит его святейшество. Тело вашего брата извлекли из Тибра – искали всю ночь. Говорят, после пребывания в воде тело нельзя долго держать без погребения…

– Пожалуйста, довольно. – Я накинула на голову капюшон. – Мне нужно немедленно ехать к папочке.

Тело вашего брата извлекли из Тибра…

Скорбные слова Перотто не выходили у меня из головы, пока мы ехали сквозь желтушный туман, нездоровую пелену, накрывшую улицы и приглушающую лай бездомных собак, крики пьяниц, плач нищих, рысканье в отбросах тощих детишек и крыс. Впереди звучал гром сухой грозы. Услышав, как Перотто с тихим скрежетом достал кинжал из ножен, я пожалела, что не дождалась утра в монастыре. Пантализея по моему настоянию осталась в комнатах – на случай, если придется объяснять кому-то, что я у себя в спальне. Хотя настоятельница, когда я открыла ей причину моего отъезда, не высказала никаких возражений.