Гриша возвращался домой с работы обычной дорогой, петляющей среди лесистых горок. На узком шоссе нужно было быть внимательным, но он так давно здесь ездил, что повороты руля, и частое легкое притормаживание на виражах стали для него совершенным автоматизмом. В последнее время Грише чего-то не хватало, и сейчас, сидя за рулем, он себе честно признался в этом 'чего-то': жить – скучно! Через пару месяцев Аллка рожает второго ребенка, но это событие, как бы оно не затрагивало Гришу, никоим образом от него не зависело. Прошлым летом они с Марусей съездили в Колорадо, этим летом они разумеется, никуда не поедут, ведь с новым младенцем Маня ни за что не расстанется. Ну, побывает он разок у Валеры, или Валера к ним приедет, а дальше что … Гриша и сам знал, что 'дальше ничего', да и что он собственно от жизни ждал. Самому себе врать не стоило. Лишнюю жизненную энергию он всегда тратил на книги, но сейчас почему-то не писалось. Гриша иногда садился за компьютер, открывал по очереди свои файлы с начатыми и недописанными текстами, но все старые идеи казались ему теперь блеклыми, недостойными дальнейших усилий. То один то другой текст привлекал его внимание, он писал еще отрывок, но ни одну книгу так и не закончил. Был уже почти конец учебного года, скоро каникулы, с традиционной летней школой посередине. Прошел еще один учебный год.

Надо было взять себя в руки и работать. По опыту Гриша знал, что если он по-настоящему увлечется, время потечет быстрее, дни будут мелькать незаметно и жизнь приобретет ни с чем не сравнимый аромат творчества, когда утром хочется быстрее встать и начинать работать. Он мечтал о таком состоянии, и одновременно побаивался его.

А если заняться 'мертвыми'? Если бы эту Гришину мысль кто-нибудь услышал, он бы пришел в ужас: 'Кем, кем заняться?' Хотя … как на это посмотреть. Он сейчас со студентами заканчивал читать небольшой и достаточно второстепенный роман Сартра, где герои, мужчина и женщина, трагически погибают. Их из загробного мира отпускают на три дня в мир живых, при условии, что они полюбят друг друга, то-есть, если их любовь победит все другие проблемы, они навсегда покинут мир мертвых. Все идет прекрасно, герои влюблены, но проблемы, было отступившие на второй план, вновь начинают довлеть над их жизнями, делаются важнее любви и герои вновь погибают от тех же причин, что и в недавней реальности, не в силах освободиться от своей навязчивой идеи, которая привела их к смерти.

Обычное Сартровское 'тра-ля-ля' про ангажированность. Долгие годы Гриша разбирал со студентами самую известную пьесу мэтра 'За закрытыми дверями'. Он там знал уже каждое слово. Этот текст его буквально доканал, пора было наконец сменить пластинку. Он давно собирался найти какой-нибудь другой небольшой текст, но было лень снова готовиться к занятиям. Старая заезженная пьеса была известна наизусть. Гришу можно было ночью разбудить, он сразу выдал бы про 'ад – это другие' и ангажированность. В этом семестре он наконец собрался поработать с другим романом, в котором было, разумеется, про это же, но по-другому. Да, сейчас дело было вовсе не в Сартре и его сверхважных концепциях, дело было в мертвых, возвращающихся в мир живых. Тема отнюдь не новая. Гриша открывал соответствующую страницу в интернете, и убедился, что сюжет, как таковой, буквально обсосан под разными соусами десятками авторов. Только ленивый об этом не писал.

Предположим, кто-то возвращается, но тут надо обязательно показать 'зачем'. В этом 'зачем' все дело. Во множество книг и фильмов происходит история 'наоборот': герой умирает и попадает 'туда', и это экзотическое библейское 'там' цветисто показывается: если рай – то разные оттенки 'красивого и странного', если ад – то все мрачно, тоскливо, страшновато и безысходно. В историях, как бы они не были поданы, заложена весьма прямолинейная философия. Это-то понятно, речь же идет о клерикальный, тяжеловесной категории. И однако, идея 'мертвых', которые пришли, вроде как, обратно, не покидала Гришин мозг, который услужливо подсказывал ему фразу молодого и известного французского писателя, он забыл его имя: 'писатели сказали уже обо всем, но я скажу по-своему, ведь так как я, не сказал никто'.

Идея нового сюжета терзала Гришу неотступно, хотя она была еще настолько неясная и зыбкая, что он был пока не готов оформить ее во что-то конкретное. 'Я свихнусь на этих долбаных мертвецах …', – Гриша звонил Валере и жаловался другу, что он 'прекрасно болен', только не любовью, как Маяковский, а … мертвецами. 'Валер, понимаешь, Маня мне о чем-то говорит, а я …да, да, а сам … уже весь в своих 'мертвецах'. Валерка смеялся и заставлял Гришу делиться с ним планами новой книги. 'Гринь, но это же классно! Я уже жду, не дождусь … давай, Гринь.' Валерка был самым преданным его почитателем, жаль, что единственным. Но остановиться Гриша уже не мог. Ночи стали пыткой, им овладевал привычный, и не сказать, что такой уж приятный зуд. Возбужденное, вздыбленное состояние: идея – мимо! Новая идея – опять мимо. Долгие обкатывания в голове разных ходов и неминуемое их отбрасывание. Недовольство собой, досада, сомнения в своих способностях, острое желание немедленно прекратить валять дурака и осознание невыполнимости своего желания. 'Почему честно себе не признаться, что ты – графоман! А если ты все про себя понимаешь, то что упорствуешь в своих глупых амбициях?' – такие мысли были привычнее всего. Гриша продолжал томиться, и в этом для него как раз и был мерзкий симптом графомании: 'плохо, но все равно буду … потому что не могу прекратить писать!'

Вчера ночью, измученный бесплодными мыслями, уже после двух часов он спустился на первый этаж, открыл балконную дверь и вышел на воздух. Самое начало мая, теплый ветерок колышет кроны деревьев, за узкой речкой через овраг видны редкие ночные огоньки. В тишине явственно доносится шум проезжающих по ближайшему шоссе машин. В соседнем доме почему-то вечно горит внизу яркий свет. Что они там по ночам делают? А что если вдруг … Гриша почувствовал, что он знает, как надо ввести 'мертвеца'.

Начать ярко, броско, неожиданно, с первой фразы задать тон интриги, сразу очень высокая нота, а потом … обороты сбавить, но зато начать постепенно вживать 'новенького' в привычный мир семьи, откуда он давным-давно исчез. В результате получится, что роман – не триллер, не мистика, не фэнтэзи, а