Я попрощался с Вандой и сообщил ей, что через несколько дней она отправится на северо-запад вместе с десятым легионом. Перед этим я поговорил с Авлом Гиртом, который пообещал присматривать за Вандой в пути и сделать все возможное, чтобы она ни в чем не нуждалась. Он должен был сопровождать тяжелую поклажу, которую всегда охраняли лучше всего. Таким образом я позаботился, чтобы моя возлюбленная находилась в безопасности. Мы нежно попрощались друг с другом. Это было долгое и очень страстное прощание. Когда я, наконец, освободился от объятий Ванды и начал одеваться, она спросила, не соглашусь ли я взять ее с собой. Эта мысль показалась мне довольно разумной. Ведь мне наверняка понадобится моя левая нога.

У ворот нас уже ждал Кунингунулл. Вместе с ним был еще один воин-эдуй. Немного в стороне стоял молодой трибун из сословия всадников, которому Цезарь хотел преподать урок. Всем своим видом и поведением юноша старался дать понять окружающим, что предстоящая поездка ему совсем не по душе. Трибун, очевидно, не привык ждать кого-либо, поэтому свою злость он вымещал на рабе, всячески издеваясь над ним и придираясь к каждой мелочи. Именно этот раб должен был присматривать за лошадьми, на которых мы могли бы пересесть, когда наши животные устанут. Командиром нашего разношерстного отряда назначили римского офицера, который получил приказ как можно быстрее доставить меня в оппидум эдуев.

Через несколько часов мы уже скакали рысью по мрачным ущельям Юры. Ванда ехала верхом бок о бок со мной. Предыдущей ночью ей снились плохие сны, и она утверждала, будто внутренний голос предупредил ее, что ей лучше не оставаться одной в Генаве. В самом деле, настали смутные времена, поэтому, отправляясь в путь, нельзя было сказать с уверенностью, вернешься ли ты назад. Могло случиться все что угодно. Например, римляне ожидали, что аллоброги в любой момент поднимут восстание. Никто не удивился бы, если бы Цезарь вдруг изменил свои планы. К тому же в пути обстоятельства могли кого угодно вынудить предпочесть направление, противоположное тому, которое было выбрано изначально. Перед волей богов все мы, смертные, были настолько же бессильны, как щепка перед могучими волнами океана. Взглянув на Люсию, я понял, что она немного устала. Несколько недель подряд она доедала в шатре Нигера Фабия остатки еды, которую щедро приправляли специями, поэтому сейчас мою любимицу начали беспокоить боли в желудке. Я поднял Люсию к себе и уложил на живот поперек седла после того, как она наелась травы на обочине дороги и тут же вырвала последние остатки пряных арабских блюд.

Очень долго мы ехали молча, лишь изредка перебрасываясь фразами. Впереди скакал Кунингунулл с одним из своих воинов, которого звали Дико, следом за ними — я и Ванда, а два римлянина замыкали нашу небольшую процессию. Офицер, которого назначили главным, был опытным военным из штаба самого Цезаря. Он отвечал за планомерное использование ресурсов, обнаруженных в так называемой «дикой местности, заселенной варварами». Тщательно записывая и сопоставляя количество имевшихся в его распоряжении запасов, он должен был помогать правильно планировать работу вспомогательных войск, которые обеспечивали легионы всем необходимым: зерном, кормом для лошадей, водой и дровами. Наверняка любой встретивший нас подумал бы, что мы очень странная компания. Двое ехавших впереди разговаривали на кельтском, мы с Вандой обменивались фразами на германском, поскольку не хотели, чтобы нас кто-нибудь подслушал, а хмурые римляне, почти все время молчавшие, лишь изредка обращались друг к другу на латыни.

На раба, который ехал самым последним и вел в поводу лошадей, никто не обращал внимания — к нему относились так, словно он был частью поклажи, которая тем не менее могла выполнять кое-какие несложные поручения.

Еще утром мы вброд перешли Родан и поехали вдоль правого берега. Нам приходилось пробираться через образованные отвесными скалами ущелья, при одном взгляде на которые душу наполняла тоска, а в голове начинали лихорадочно метаться мысли о злых духах и привидениях. В сумерках валуны с причудливыми контурами и очертания утесов на фоне пока еще светлого неба казались еще более угрожающими. Нам чудилось, будто мы видим чьи-то глаза в густых кустах, корни которых, словно высохшие руки мертвецов, торчали из земли. Всех нас не покидало ощущение, будто за нами постоянно следят. Неужели мы оказались в царстве теней, населенном душами умерших? Ветер уносил звуки наших голосов, словно невесомые снежные хлопья, бросал их на каменные глыбы и швырял назад в ущелье, исказив до неузнаваемости. Слова, сказанные абсолютно спокойным тоном, казались отчаянным криком о помощи, который никто из нас не хотел слышать.

Похоже, сопровождавшим нас римлянам еще не случалось попадать в такие ситуации — они притихли и, пытаясь держаться с достоинством, прилагали максимум усилий, чтобы мы не подумали, будто в их сердца закрался страх. Молодому трибуну постоянно приходилось останавливаться, чтобы опорожнить свой мочевой пузырь. Этот факт всех нас очень забавлял, и на каждую его просьбу сделать остановку мы отвечали сдержанными ухмылками.

Вечером весь наш небольшой отряд собрался у костра. Раб молол зерно, замешивал тесто и пек на углях небольшие лепешки. Такой хлеб назывался «panis militaris[46]». Нашу трапезу дополняли галльский сыр, сало и поска — прекрасно утоляющий жажду напиток из воды и уксуса. Обоим офицерам хлеб совершенно не понравился. И наверняка (конечно, если бы у них была такая возможность) они бы с удовольствием выпили разбавленного вина вместо этой горьковатой бурды.

— Фусцинус! — заорал на своего раба молодой трибун. — Твой хлеб невозможно есть. Меня от него тошнит!

— Панис милитарис всегда быть черный, господин, — ответил Фусцинус, нисколько не смутившись. — Так меня научить, господин.

Фусцинусу наверняка уже перевалило за тридцать. Скорее всего, он стал рабом, еще когда был юношей. Всем своим видом и сдержанными ответами на нападки господина Фусцинус показывал окружающим, что готов выполнять любые приказания. Раб был воплощением покорности. Его имя образовалось от уменьшительной формы слова «темнокожий». Если бы какой-нибудь хозяин вышел в Риме на форум и заорал: «Фусцинус!» — то наверняка к нему сбежались бы сотни рабов, получивших такое же имя. У раба был просветленный взгляд человека, который многое пережил и уже смирился со своей судьбой.

Несмотря на довольно высокий рост и очень крепкое телосложение, Фусцинус вел себя чрезвычайно послушно и во всем беспрекословно подчинялся своему хозяину, словно собака, которую дрессировали с применением невероятно жестоких методов. Следует признать, что есть немало людей и собак, которые подчиняются исключительно из страха. Не знаю, приходилось ли рабу молодого трибуна когда-либо служить в армии и сражаться на поле боя. Меня так и подмывало спросить об этом Фусцинуса, но я решил, что лучше не задавать ему подобных вопросов. Взглянув на него в очередной раз, я понял, что этот человек перенес за свою жизнь очень много страданий.

При любой удобной возможности римский трибун изображал из себя невероятно богатого патриция, который считал ниже своего достоинства употреблять в пишу блюда, отличающиеся от той изысканной еды, к которой он привык. На самом же деле он был всего лишь всадником! А всадником в Риме мог стать любой гражданин, располагавший суммой в четыреста тысяч сестерциев и больше.