Юродствующий старичок сквозь лукавые щелки глаз глядел на нас, приплясывая на жабе.

И когда надежда на спасение рухнула, статуя медленно повернулась, отползая к стене. Под ней зиял провал.

Как это там у даосов? – «Вот что такое путь»…

Когда я с неимоверным трудом, обливаясь потом сдвинул чугунную крышку люка и высунул голову наружу, то первое, что я увидел, было дуло нацеленного мне в лицо пистолета. Я зажмурился.

– Вылезай, Чернов, – услышал я и осторожно открыл глаза. Надо мной стояла Анна и держала в руке пистолет.

– Ты будешь стрелять? – мне очень нужно было знать правду.

– Хватит паясничать, дитя подземелья, – Анна щелкнула предохранителем и сунула оружие под ремень.

– Здесь свои, – сообщил я Аиде на ее вопросительный взгляд снизу, и мы полезли наружу.

Нет, все-таки Верховный Магистр был человек издевательский. В том смысле, что любил поиздеваться. Устроить тайный выход из лаборатории в дом своей бывшей прислуги – ну не идиотизм? Впрочем, зато прислуга верно сторожила дом даже после смерти хозяина.

– Как вы здесь оказались? – хором спросили мы друг друга, когда люк был закрыт.

Аида стояла позади меня, держа руки за спиной, как арестант. Ноздри ее раздувались, мышцы напряглись, но она молчала. Я хотел заслонить ее от Анны, защитить, но Аида сделала шаг вперед, и они ненавидяще уставились друг на друга. Я физически ощутил, как между ними проскакивают заряды ненависти и подозрения.

– Моя сестра, Анна.

Та тряхнула головой и прислонилась к стене.

– Аида… мой друг.

Аида еще раз метнула в Анну угрожающий взгляд и, по-прежнему держа руки за спиной, шагнула к дверям.

Я не хотел ее терять, но не знал, как остановить.

– Она так и уйдет? – Анна повела подбородком в ее сторону.

– Ты уходишь? – это все, что я смог «родить».

– Да. – Аида повернулась к Анне спиной, и только я знал, чего ей это стоило.

– Постой…

Но Аида сделала шаг в сторону двери.

«Нет!» – хотел крикнуть я ей.

Но Аида уже шагнула в темноту.

– Мы встретимся?

Ниточка из моего сердца потянулась за ней.

– Как договорились, – ответила она, не оборачиваясь, и закрыла за собой дверь.

Ниточка натянулась до предела, и в том месте, откуда она начиналась, я ощутил боль. Наверное, так чувствуют себя грудные младенцы, когда мать покидает их, оставляя наедине с миром. Она ушла, и я не знал, увижу ли я ее еще.

– Ты и с ней спал? – Анна, не меняя позы, с интересом следила за выражением моего лица.

– Нет. С ней спал мой отец.

– О, Господи, – Анна обхватила голову руками, да так и застыла.

– Да-да, и с ней тоже.

Я прошел в комнату, едва не задев Анну плечом. На низком диванчике, задрав коленки, сидел Петя и смотрел на меня широко распахнутыми глазами.

– Добро пожаловать! – сказала мне Анна в спину, и я застонал.

– Сергей, Слава Богу, ты жив, – заголосил Петя, барахтаясь на диване в попытке встать.

– Сиди уж.

Но Петя уже вскочил, и, зардевшись как маков цвет, бросился мне на шею.

Я похлопал его по пухлой спине, пожал его мягкую руку, выслушал подобающие случаю слова и плюхнулся на диван.

Петя, опасаясь новых плюшевых объятий, присел на подлокотник.

Анна успела закурить и устроилась на стульчике возле стола, покрытого расшитым узбекским покрывалом.

– Ну что, господа хорошие, как дела?

Я действительно был рад им, но оборванная Аидой ниточка тихо сочилась кровью моего сердца.

– Мы ждали тебя, – немедленно доложил Петя, и в его безмятежных глазах я обнаружил чистую радость.

– Мы ждали тебя, – повторила Анна, и в ее голосе радость от встречи со мной смешалась с горечью осознания того, что лучше бы нам никогда не встречаться.

– Я пришел, – ответил я и широко улыбнулся, отбросив со лба грязные крашеные волосы. – Что будем делать дальше?

– Надо выбираться в Москву. Я получила сообщение: там большие проблемы. Нам лучше вернуться.

– Но я еще не нашел препарат! Разве мы не за этим приехали?

– Что с завещанием, Сережа? Ты же ушел за ним?

– Меня похитили. Завещание отобрали. Я сбежал.

– А подробнее?

– Налей чайку, я расскажу.

И когда Анна разлила зеленый чай и мы взяли в руки по пиале, я приступил к рассказу. К одной из версий рассказа, чтобы быть точным. Ведь я не настолько наивен, чтобы рассказывать о Владимире Николаевиче, об убитых стариках, о рисунках на тетрадном листке и о крысиных детях. И о медальоне, который предательски колол мне бедро под прикрытием выпущенной из штанов рубашки и который мне надо было немедленно спрятать.

Когда я замолчал, Петя с Анной, покачав головами, поохав и поахав, рассказали мне о том, что случилось с ними. Об уходе из гостиницы, о ночевке у цыган, о бегстве оттуда. Конечно, Анна не преминула сообщить о Пете в женском платье, и о его страданиях по этому поводу.

– А почему вы оказались здесь?

– Это дом одного человека. Сторожа на заброшенном кладбище. Он был для отца как… денщик, что ли. Или как прислуга.

– Как келейник, – подсказал Петя.

– Он служил отцу до самой смерти, служил тайно, так чтобы никто не знал. Когда-то отец спас ему то ли честь, то ли жизнь – я не знаю, – и тот был готов ради отца на все.

«Слишком многие, как я посмотрю, были готовы ради отца на все», – подумал я, но вслух ничего не сказал.

– Он иногда выполнял разные деликатные поручения, а жил здесь. Я думала, что он еще жив, пришла сюда. Ключ лежал в щели забора, как всегда, а вот домик был пуст. Но домишко явно обитаем: нет пыли, есть вода. Теперь, когда ты вылез отсюда, я понимаю почему. Кстати, ты точно ничего не нашел? – взгляд Анны буквально впился в меня, и я разозлился. Потому что она все время ловит меня. Потому что она – человек, а я – крыса. Потому что она выгнала Аиду.

Мы еще потрепались немного, а потом я протрубил отбой. Все вопросы отложили до утра и разошлись по комнатам. То есть Петя остался в кухне с диваном, а мы уединились за перегородкой в так называемой спальне.

Петя все понял, но во взгляде, которым он провожал Анну, я увидел… Не только у меня сегодня кровоточило сердце.

* * *

До самого рассвета я кувыркался с Анной с таким упорством, как будто от этого зависела моя жизнь. Вначале она сопротивлялась, потому что не могла спать с братом. Но я-то знал правду! И мне доставляло жгучее наслаждение то, что она по-прежнему считает себя дочерью моего отца, и то, что это причиняет ей муку, и то, что она не может победить свою животную страсть ко мне и к моему телу.