— Потому что смерть Айлы все изменила. Ты даже выглядела иначе — холодная, равнодушная… Бой был завершен. Я знал, что чувство долга окажется сильнее любви. Знал я и то, что ты не сможешь пойти наперекор своим родителям. Я знал, что все кончено.

— Вовсе не обязательно! Быть может, со временем… — робко начала она.

— Нет, время ничего бы не изменило. Ирония судьбы заключается в том, что теперь они уверены, будто Айла любила меня, и точно согласились бы видеть меня своим зятем.

— Меня это ужасно злит. Если бы я не была замужем за Сесилом…

— Но ты замужем.

— Быть может, я могла бы…

— Одри, — решительно перебил ее Луис. — Я ничего не стану от тебя требовать. Раньше я уже совершил подобную ошибку. Давай попросту жить настоящим, как листья, которые летят туда, куда дует ветер. Давай не будем принимать решений, не будем строить планов. Я не хочу снова потерять тебя.

— Ты не потеряешь меня, Луис, даю тебе слово.

Он крепко обнял ее и поцеловал. Мечта, уже успевшая ослабеть в течение долгих лет ожидания, наконец-то сбывалась. Его поцелуй был полон нежности, страсти и печали. Они вспомнили свой давний разговор под звездным небом, когда их очаровывала мимолетная красота мгновенья, навевая меланхолию, сладкую и горькую одновременно. Но этот поцелуй словно бы смыл последние шестнадцать лет. Он унял боль расставания и всех последующих лет, когда одиночество и раскаянье состарили их раньше срока.

Они галопом мчались к «Ла Магдалена», громко хохоча. Заслышав их раскатистый смех, птицы, прятавшиеся в тени листвы платановых деревьев, расправляли крылья и устремлялись в небо, а страусы пушинками рассыпались по полю. Луис и Одри неслись по пампе, упиваясь ощущением свободы. Они не желали думать о завтрашнем дне, не сожалели о дне вчерашнем — лишь улыбались без стесненья и кричали что-то, будучи вне себя от радости.

Обед сервировали под потертым зонтом на террасе, откуда открывался прекрасный вид на бескрайнюю степь. Эль Чино указал им на мясо, жарящееся на углях под эвкалиптовым деревом. Его маленькие карие глаза сияли от гордости. Этим утром он забил корову, так что куски мяса, аккуратно нанизанные на вертел, наверняка были нежными и свежими. Он наклонился, чтобы проверить готовность, и Одри заметила богато украшенный нож, который повар заткнул за инкрустированный серебряными монетами пояс. До чего же мила эта склонность гаучо ко всему броскому и нарядному! Вскоре Гаэтано подал ей круглый деревянный поднос, чтобы она выбрала кусок сочной говядины.

— Тут хватит еды на целую армию, — улыбнулась она, когда Эль Чино положил мясо ей на тарелку вместе с хорошим ломтем поджаренного хлеба.

— Этого должно хватить моим гаучо и Констанце, — откликнулся Гаэтано. — Но я надеюсь, вам понравится. Мы очень гордимся нашими стадами.

— Вы постоянно живете здесь? — спросила Одри.

— В последнее время я не езжу в город. Я слишком стар и помню слишком многое из того, что хотел бы забыть. Здесь царит тишина и покой. Буэнос-Айрес вечно охвачен какими-то волнениями, а я больше не желаю ввязываться в политику. Слава богу, я бросил это дело давным-давно. От политики одни несчастья, и не только в моей стране. Сейчас я предпочитаю жить как можно проще, и я счастлив. Садитесь же, и приятного вам аппетита.

Гаэтано Одри очень понравился. Она рассказывала ему о себе, зная, что он ничего не знает о ее прошлом, а все сказанное не выйдет за пределы этой фермы. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что приютил любовников, однако ни разу не упомянул об их романе. Разве что взгляд его выражал сочувствие, словно их любовь становилась отчасти и его любовью. Ведь сам Гаэтано никогда и никого так не любил, даже в молодые годы. Одри заметила, что в те моменты, когда он не следит за ее губами, он не может понять ее слов, поэтому терпеливо дожидалась, пока его острый взгляд сосредоточится на ее лице, и лишь затем начинала говорить. Черты лица гостеприимного хозяина мгновенно становились мягче, он склонял голову набок, и все его внимание было сосредоточено на ней. В уголках его губ притаилась искренняя симпатия. Одри наслаждалась присутствием Луиса рядом, его знаками внимания, которых теперь можно было не стыдиться, — нежным прикосновением к руке и тем, как он поправляет длинные пряди, изредка падавшие ей на лицо. У Луиса это выходило естественно, почти машинально, но Одри-то точно знала, что для него каждое прикосновение имеет ценность не меньшую, чем для нее самой. Ей говорил об этом жар его ладоней, от которого у нее по коже бежали мурашки.

После обеда Гаэтано скрылся в доме. Пришло время сиесты. И Одри вдруг смутилась, не зная, куда деть глаза и руки. В их распоряжении была вся вторая половина дня — долгие свободные часы с глазу на глаз. Луис ощутил ее замешательство. Он понимал, что происходит с возлюбленной. Их пальцы переплелись.

— Идем искупаемся, а потом немного поспим на солнце у пруда. У нас впереди целый день, и я не хочу, чтобы твоя совестливость помешала тебе получить удовольствие от каждой минуты.

Одри кивнула, соглашаясь. Она была благодарна ему за то, что ей не пришлось ничего объяснять. Ей не хотелось вести себя недостойно в чужом доме, как бы снисходительно ни относился к этому его хозяин. Она хотела заняться с ним любовью, но только не здесь. Она вновь поймала взгляд Луиса и мысленно спросила, как ему удалось научиться так хорошо ее понимать. Но ответом ей был лишь блеск его глаз, тревожные глубины которых скрывала пелена чистого счастья.

Они легли, обнявшись, на траву у затянутого водорослями пруда. Его берега, ранее выложенные булыжником, осыпались. Гаэтано был слишком стар, чтобы плавать, и поэтому пруд выглядел заброшенным и всеми забытым. Только дети-гаучо временами прибегали сюда поиграть, когда жара становилась невыносимой. Громадный куст гардении подставлял свои лепестки солнечному свету и наполнял воздух своим густым ароматом, пчелы негромко гудели среди цветов в поисках пыльцы. Пасекой занимался сын Эль Чино, Гонсало. Одри с Луисом поплавали в мутной воде, а потом заснули. Они спали сладко и спокойно, но когда, проснувшись, обнаружили, что уже начало смеркаться, тоска опять взяла их в свой плен. Они понимали, что день подходит к концу и им пора возвращаться домой. Как бы сильно они ни хотели продлить этот день, солнце неумолимо садилось за кроны деревьев, а воздух становился все холоднее.

Констанца подала чай на террасе. Гаэтано вернулся после своего дневного отдыха. Он сразу отметил их подавленное настроение, ибо, утратив одно из чувств, он приобрел новое — интуицию, и научился блестяще ею пользоваться. Исходя из того, насколько хорошо он знал Луиса и мог понять Одри, Гаэтано предложил им выпить чаю в доме.

— Мне нужно кое-что вам показать, — сказал он.

Гости последовали за хозяином в темную гостиную, моргая, чтобы глаза поскорее привыкли к полумраку. В комнате пахло нафталином и старостью, вдоль стен тянулись книжные полки. Но пианино, почти погребенное под кипами бумаг, они оба заметили сразу.

— Оно принадлежало моей жене, — сказал Гаэтано, указывая на инструмент. — Детям оно не нужно. Сыграете для меня?