Но уже слишком поздно: мачеха как-то узнала через свою обширную сеть религиозных знакомых о его участии в концерте и всячески напирает на него. “Музыка обладает волшебной целительной силой, — говорит она ему в то утро, а потом грустно добавляет: — Ты ведь такой сердитый мальчик”.

Впрочем, другие ребята оказались более находчивыми, и священник, столкнувшись с массовым исчезновением школьного музыкального сообщества, вынужден вернуться к своему изначальному плану. Вместо полного симфонического оркестра на рождественском концерте выступит квартет: кроме Рупрехта и Денниса туда войдут Брайан “Джикерс” Прендергаст (скрипка) и Джефф Спроук (треугольник). “Это очень необычно, — заявляет отец Лафтон, неисправимый оптимист. — Это страшно интересно”.

Участие Джикерса, хотя и не добавляет квартету особого веса, никого не удивляет: его родители просто одержимы Рупрехтом и идеей сделать своего сына как можно более похожим на него. Это в своем роде трагическая история. Окажись Джикерс в любой другой школе, в любом другом классе, этот академически одаренный, безупречно талантливый мальчишка, без всякого сомнения, был бы первым учеником. Однако по прихоти судьбы он очутился в одном классе с Рупрехтом, который становится непревзойденным победителем на каждом экзамене, на каждой контрольной, в каждой пятничной несерьезной проверочной работе. Это доводит родителей Джикерса (мать — карлицу со сморщенным личиком, у которой постоянно такое выражение лица, словно она пьет через соломинку серную кислоту; и отца — раздражительного законника, рядом с которым Пол Пот смотрелся бы Фонзом) до истерики. “Мы растили сына не для того, чтобы он занимал второе место! — визжат они. — Что с тобой происходит? Ты хоть стараешься? Разве ты не хочешь стать актуарием?” — “Хочу, хочу”, — уверяет их Джикерс и снова с головой погружается в занятия; его окружают расписания с домашними заданиями, графики с датами выступлений, стимулирующие мозговую деятельность витамины и рыбий жир. Между тем его внешкольные занятия в целом выстроены так, что он выступает как бы тенью Рупрехта, что бы тот ни делал — будь то квартет или шахматный клуб, — в надежде обнаружить, что же именно дает ему такой перевес.

Выбор музыкального произведения был предоставлен Рупрехту, и тот остановился на Каноне ре-мажор Пахельбеля, объяснив Джикерсу, что этот Канон — опус, который профессор Тамаси любит передавать в космос с сайта СВЗР.

— Эта песенка мне очень даже нравится, — говорит Джефф. А потом морщит лоб: — Хотя она мне очень напоминает что-то.

— Но послушайте, — Джикерс тоже желает высказаться, — мы-то не будем вещать на космос. Мы просто будем выступать перед своими родителями.

— Пожалуй, — подмигивает Рупрехт. — Но никогда ведь не знаешь, кто еще нас может слушать.

— Ну я и влип, — шепчет себе под нос Деннис.

— А как у тебя с той девчонкой, Скип? — спрашивает Джефф, когда они возвращаются после перемены на урок. — Она тебе написала ответ?

— Еще нет.

— М-м-м, — Джефф поглаживает подбородок. — Ну, еще только пара дней прошла.

Пара бесконечных дней. Скиппи знает, что она жива: вчера утром он видел в телескоп, как она вышла из серебристого “сааба” и, встряхнув волосами, прошла те несколько шагов, что оставалось до двери Сент-Бриджид. Но может быть, она потеряла телефон? Может быть, у нее на счете нет денег? Может быть, она так и не получила его сообщения? Все эти “может быть” окутывают ее туманом, совсем как теория Рупрехта, которая ничегошеньки не объясняет, а просто ставит вопросительный знак над всем, к чему прикасается; а телефон уютно лежит у него в кармане, оставаясь немым, как человек, не желающий ни с кем делиться своими секретами.

— Может, тебе отправить ей еще одно хайку? — предлагает Найелл.

— Послать новое сообщение — это все равно что написать прямо у себя на лбу большую букву “Л” — “лузер”! — говорит Марио. — Нет, сейчас самое верное — хранить хладнокровие и ждать.

— Ну да, — угрюмо соглашается Скиппи, а потом спрашивает: — А ты вообще уверен, что дал мне правильный номер?

— Да уверен я, уверен. Я никак не мог тут ошибиться.

— Но ты уверен, что это ее номер?

Марио щелкает зубами:

— Да говорю же тебе: это ее номер. Иди сам проверь, если мне не веришь.

— Пойти проверить? — Скиппи не понимает, в чем дело. — Что ты этим хочешь сказать — “иди сам проверь”?

— В туалет, — небрежно отвечает Марио. — В пончиковой “У Эда”.

Скиппи останавливается:

— Ты что, взял ее номер в туалете?

— Да! Он написан на двери средней кабинки.

Вначале Скиппи так ошарашен, что просто не находит слов.

— Ну и ну, Марио, — говорит Джефф, — на двери туалета…

— А что такого? Я не думаю, что кто-то стал бы писать там неправильный номер. Если хотите, можно вместе сходить туда и посмотреть — это в средней кабинке, под рисунком косяка, который одновременно изображает эякулирующий пенис.

Скиппи уже заново обрел дар речи — и пустил его в ход; Марио платит ему той же монетой, потом встревают другие, и эти споры так поглощают их, что никто не замечает, как из толпы к ним приближается какая-то фигура, — не замечают до последней секунды, когда этот кто-то, двигаясь с проворством и быстротой, какой не ожидаешь от человека его телосложения, встает позади Скиппи как тень, хватает его с обеих сторон за голову и быстро ловко ударяет об стену.

Скиппи валится на пол, как прихлопнутая муха, и некоторое время лежит там, распластавшись под доской объявлений, образовав преграду на пути учеников, идущих по коридору. Потом, с помощью Джеффа, он принимает сидячее положение и, морщась от боли, трогает свой кровоточащий висок. Деннис наблюдает, как Карл, расталкивая школьников, удаляется по кишащему народом коридору.

— Видно, надо это понимать так, что номер правильный, — говорит он.

В ту ночь Хэлли снится ее прежняя любовь; она просыпается — раскрасневшаяся, виноватая — за несколько часов до рассвета. “Говард?” — она нежно окликает его по имени, как будто он как-то мог узнать, что ей снилось. Но он не отзывается: рядом с ней его скованное сном, отвернутое в сторону тело поднимается и опускается, безмятежное и бессознательное, будто гигантский одноклеточный организм, который делит с ней постель.

Хэлли закрывает глаза, но уже не может уснуть, поэтому она заново прокручивает в голове свой сон: давний возлюбленный, залитая солнцем квартира на Малберри-стрит. Однако наяву все это теряет привлекательность; перебирая эти воспоминания, Хэлли чувствует себя вуайеристом, подглядывающим за чужой жизнью.

Когда она выходит из душа, солнце уже взошло. Ночью шел дождь, и сегодняшний день — трепетный и звонкий от красок — пропитан влагой.

— Доброе утро, доброе утро.

Говард влетает в комнату, уже в пиджаке, и, перед тем как открыть холодильник, целует ее в щеку. Он включает тостер, наливает себе кофе и садится за столик, уткнувшись в план урока. В течение последних двух недель он старается не глядеть на нее; она не может понять почему. Может быть, она сильно изменилась? Но ее лицо в зеркале такое же, как раньше.