— Чего смотришь?!

— Почему ты не раздеваешься при свете? Я же тебя не стесняюсь, и в постели мы все равно голые…

— Отстань!

Когда Кирш готовила завтрак (часа в три пополудни) и отходила к окну с сигаретой, Алиса обвивала ее сзади руками и целовала в шею. Кирш оборачивалась, не вы­пуская сигарету, целовала Алису с какой-то стремитель­ной нежностью и теплотой, потом тихонько отталкивала от себя и отворачивалась, улыбаясь: «Отстань!» Алиса отставала и начинала без умолку болтать о всяких пустя­ках. Тогда Кирш садилась в кресло, положив под подбо­родок кулак и приподняв бровь, и смотрела на подругу с шутливым умилением в глазах. Та осекалась, садилась к ней на колени, и они молчали, обнявшись: Кирш гладила ладонь Алисы, иногда прижимая ее к губам, а та утыка­лась носом в Киршин висок и теребила ей волосы на заг­ривке. Потом произносилось слово — любое, и оно на время снова разделяло их. Кирш вставала за сигаретой, Алиса шла варить кофе, а потом они на кухне снова под­ходили друг к другу вплотную, глядя друг на друга: Кирш то с ухмылочкой, то озадаченно потирая лоб двумя паль­цами, Алиса испытующе глядя исподлобья. Дальше сле­довало несколько надрывно-шутливых па танго, и они опять расходились, чтобы сесть друг напротив друга и говорить ни о чем — на самом же деле познавая друг дру­га в слове. При свете дня всегда было видно, что между ними есть расстояние, их могли разделять стол, стул, сте­на… Только ночь размывала предметы и соединяла деву­шек, Они никогда не засыпали раньше утра.

Могли просто говорить, но уже не так, как днем: мяг­че, искренней, проникновенней. И Кирш была женствен­ной и трогательной, и тело ее казалось Алисе похожим на стройную лозу. И они не отпускали друг друга в путеше­ствие к себе: или были переплетены ноги, или одна из де­вушек лежала головой на груди или животе у подруги, или (когда Кирш курила) они просто держались за руки, при­жавшись друг к другу.

— Кирш, а знаешь, — сказала как-то Алиса, — древние­ китайцы считали, что раньше, не имея словесного обо­значения, понятия имели форму круга, а после, обретя названия, стали квадратными? Не было термина «человеко­любие», но оно было само по себе, а появилось это слово, и смысл стал утекать из него…

Говоря это, Алиса размышляла о том, почему они с Кирш не говорят о любви: обе они могли часами описы­вать свои чувства друг к другу, но никогда не называли их.

— Ты это к чему?— насторожилась Кирш и, не дав Алисе собраться с мыслями, передразнила ее восторжен­ный взгляд: — Кстати о кругах и квадратах! А ты знаешь, Алиса, что декорация к спектаклю по пьесе Крученых «Победа над солнцем» — это…

— «Мерный квадрат» Малевича, — покорно кивнула Алиса.

— …Это что — символ победы над светящимся кругом?!

Алиса вздохнула:

— Я всегда знала, что это не картина, которой стоит восторгаться, а просто манифест! И не стоит смотреть на этот квадрат, восторженно отходя на несколько шагов, будто внутри этой черноты, поглотившей мир, есть что-нибудь заслуживающее внимания, что-то кроме пустоты.

— Премудрая моя, ты уж разберись, что там в квадра­те — мир или пустота!

Кирш рассмеялась, увидев, как насупилась Алиса. Но они посмотрели друг другу в глаза и перенеслись друг в друга… Если бы люди могли долго смотреть глаза в глаза, а не возвращались к собственным мыслям через несколь­ко секунд, возможно, они стали бы понятнее друг другу…

У Кирш было табу на слово «любовь», она давно раз­меняла его на мелкие смыслы и бессмыслицы, унизила и оттого стала презирать. Теперь оно рождалось заново и становилось словом с безупречной репутацией, настоящим словом, обозначающим чувство, а не тысячи его двойни­ков. Но все равно, Кирш по-прежнему не могла произнес­ти: «Я люблю тебя», даже признав про себя, что любит всей душой. Алиса не выпрашивала этих слов, как нищий подаяния, она терпеливо ждала, когда наступит их время. И оно пришло — неожиданно и просто.

Однажды Алиса, по их с Кирш обыкновению, наруши­ла недолгую ночную тишину вопросом: «О чем ты сейчас думаешь?» Прозвучал самый частый у них ответ: «О тебе» (иногда вместо него следовал жест указательным пальцем, упирающимся в подругу).

— А что ты думаешь обо мне? — спросила Алиса.

И тут наконец услышала:

— Что я люблю тебя…

Это прозвучало просто, тихо, как из глубины какой-то заветной пещеры. И Алиса благодарно прижалась к Кирш,

Иногда за девушек разговаривали их тела. И тогда Кирш уже казалась Алисе не лозой, а дикой пантерой: силь­ной, гибкой и своевольной; она требовала не ублажения себя, а подчинения своим ласкам. И это не были заучен­ные жесты: Кирш бережно и внимательно познавала Али­су, и та постоянно чувствовала силу, но никогда — наси­лие. «Ласковый и нежный зверь»… Почему-то Алиса ни­когда не думала так о мужчинах: они не были черно-белы­ми; они вмещали в себя только себя, как и было заведено веками: мужское — у мужчин, женское — у женщин, сила — у мужчин, слабость — у женщин… Алиса была слишком избалована мужчинами, Кирш — женщинами…

Мужчина для Алисы всегда был одного резкого цвета и, играя нежность, не умел быть нежным внутри. Только в Кирш звериное было настоящим, неистовым, жестким, а нежное — абсолютным, женским, трогательно-беспомощ­ным. В одном человеке. Кто, что может не разрываться, имея два равнозначных полюса? Если только планета. Кирш была планетой, на которой Алиса уже перестала чувствовать себя инопланетянкой.

Когда-то Алисе казалось, что женщины могут любить друга только платонически: страстно, возвышенно, жела­тельно на расстоянии, чтобы писать друг другу длинные надрывные письма. Но постель… Алиса представляла, что это только беспомощное унижение чувств: ласки без че­го-то главного, без законченности, без борьбы и победы. По жизнь подбросила ей загадку: ей нравились мгновен­ные превращения Кирш. Секунду назад та еще лежала, как испуганная нимфа: лебединая шея, тонкая талия, девичья грудь, длинные стройные ноги и раскинутые как крылья руки. Она позволяла ласкать себя, а потом вдруг резко опрокидывала Алису на спину и нависала над ней в дру­гом, почти дьявольском обличье: плечи оказывались ши­рокими, руки мускулистыми, на шее напряженно пульси­ровали жилки, заметные даже в полумраке, и лицо вместо нежного овала приобретало какое-то грубое, хотя по-пре­жнему красивое очертание. Над Алисой нависала скала. Только в таком положении Кирш подолгу смотрела Али­се в глаза — не отводя взгляд. Менялся и сам взгляд: он мог быть светящимся — тогда на лице была ласковая, признающаяся в любви улыбка, амог быть жестким, из-под прикрытых век — жаждущим признаний не только души, но и тела. Они долго смотрели так друг на друга; Алиса снизу, Кирш сверху. Они встречались губами, а потом Кирш отправлялась в путешествие по Алисиному телу и наконец проникала в нее; сначала языком, потом — Али­се почти не верилось, что на такое способны руки… По возвращении они сквозь сбившееся дыхание снова цело­вались… И снова рука… Они смотрели друг другу в гла­за — много дольше, чем несколько секунд, сердца стучали с двух сторон, потом пропадали звуки, и тела вздрагива­ли… Кирш клала голову Алисе на грудь и прислушива­лась. Алиса гладила ее волосы (без привычного геля они были совсем мягкими), и иногда у нее вырывалось: «Де­вочка моя родная!»