крестьянина, спокойно попыхивающего трубкой; Оксана узнает мельника — парень роется в карманах и без умолку трещит, что, мол, деньги — это пустое, а документы — дело очень важное, и если бы он потерял деньги, то и не поморщился бы, а вот то, что не может найти документы, это, уже так сказать, беда.

— Ты, парень, будто вчера возле водки посидел, — говорит мельник.

— Да посидел-таки, посидел, было такое дело.

— С какой радости или, может быть, беды, ну-ка, скажи.

— Батя недужен, не с радости, вуйку.

— А что с ним?

— Ноги болят.

— А сколько бате годков?

— Да уже под девяносто.

— Э-э, такие ноги и должны болеть, не принимай, парень, близко к сердцу.

Ну где такое вычитаешь? Вот и сиди слушай, подслушивай и записывай.

Доцент Дулеба всегда был недоволен студентами: «Холостые записи, избитые фразы, не умеете к людям подойти…» А это ведь трудно, почти невозможно — записать живую речь путем расспросов. Надо так сжиться с людьми, чтобы они не замечали ни тебя, ни блокнота в твоих руках.

Вон мост через Черемош — дорога из Устерик в Краснополье. Ходили туда с Дулебой, там и до сих пор стоит маленькая изба-читальня, в которой работал Гнат Хоткевич со своим гуцульским театром. Студенты встретились со старенькой вдовой писателя, она каждое лето приезжала в Краснополье отдыхать. Вдова рассказала, как Хоткевич попал впервые в Краснополье, и как раз на престольный праздник. Вынул из кармана записную книжку и стал ходить от группы к группе слушает да все записывает, а группы тают и тают; смотрит Хоткевич — опустела площадь. Вот и пришлось ему годами тут сидеть, пока…

«Это для вас пример», — сказал Дулеба и накликал на себя бурю.

«Теперь не те времена: нельзя научно работать без библиотек… Это утопия, романтика, у сельского учителя, помимо сотни нагрузок, еще и свинья и десяток кур… Где вы видели сельского учителя — ученого?.. Сухомлинский — исключение, да и к тому же ему были созданы условия… И почему вы сами сидите в большом городе, а не идете в народ?»

Но все же у Дулебы были основания… «Возле водки посидел…». «Такие ноги и должны болеть…» — этого не выспросишь и не выдумаешь, такое надо случайно подслушать. А свиньи и куры не обязательны для учителя Библиотека же теперь — не такая уж и проблема. Что касается Сухомлинского, то ему никто специальных условий не создавал…

Дипломную работу Оксана защитила блестяще и, когда шла за назначением, была уверена, что ее оставят на кафедре.

«Верховинский район?!»

«Вы недовольны?» — спросил председатель комиссии.

«Я… Я же мечтала о науке…»

«А мы как раз об этом и думали, — вмешался в разговор доцент Дулеба. — Вы в своей дипломной работе по-настоящему творчески обработали материалы, собранные Шухевичем, Гнатюком, Кольбергом. А там будете иметь возможность обработать свой».

«Ханжа!» — чуть не вырвалось у Оксаны.

…Парень замолчал. Мельник сосет погасшую трубку, смотрит на Оксану, но не узнает. Хотя бы запел свое: «Відколи-м тя поцілував…» Молчит. Постарел.

— Идет, идет автобус, сатана его не забрал! — воскликнула Харючка…

Это была полная неожиданность для второкурсников, а для Оксаны и вовсе: на диалектологическую практику едут в Долгополье. Ну, прямо-таки к Василине!

Но не решилась пойти к ней. Кто знает, как она… И Оксана осталась жить с девчатами в клубе.

Тропинка в ольховнике сузилась. Черемош обмелел, осела кряжистая вершина Тарницы, мельница совсем скрылась за пихтами, только мельник тот же самый.

— Так вы всей компанией в клубе, как бревна под молом? — смеется он и трясет животом.

— У нас тут своих хат нет.

— Ни одна девка хаты не имеет, пусть замуж выходит — будет у нее хата.

— Так возьмите вы какую-нибудь из нас! — отшучиваются девчата.

— У меня оглохнете, да и без того от вас одно только беспокойство — девчата унесли яворницу, ребята растащили сухие сучья из-под мельницы, костры по вечерам жжете, еще, чего доброго, мельницу спалите, лунчаки безусые! А ты что там записываешь, молодой человек, а?

— Что такое яворница, дядь? А лунчак?

— Обязательно тебе надо знать? А во, — показал мельник на бутыль смородинового вина, стоявшую на подоконнике. — А лунчак — это ты сам. Бычок, неженатый, так сказать.

Оксана протиснулась из толпы вперед.

— Вуйку…

— Сдается мне, дивчина, где-то я тебя вроде бы уже видел, — прищурился мельник.

— Я была тут с папой, когда Ивана на плоту убило…

— Ой! Будто сегодня эта беда стряслась… Остановили плот туточки вот и несут Ивана еще живого, а в поясе перебитого напрочь. На этой вот лавочке и кончился. Голосила Василина долго да и теперь еще не перестала, потому как одна, живет с парнем…

— С Василем?

— Да… Сегодня он дома. Вчера из армии приехал на побывку.

…Василина встала.

— Так ты уж сама распаковывайся, Оксаночка, и будь как дома. А я обед спроворю.

Пошла к двери, но вернулась, подошла к Оксане, обвела ее взглядом, несмело коснулась косы, потом провела пальцами по ее бровям и всхлипнула. Уже не прикрывалась платком и глаз не опускала.

— Что это вы, Василина?..

— Да ничего… Ой, Оксанка — душа моя, могла бы моею быть. Да что уж тут поделаешь…

— А теперь уже не могу, Василина? — спросила вроде бы облегченно Оксана.

— Да где уж… — и Василина вышла, тихо вздыхая.

Даже и не думалось, давно все забылось, только когда в районо назвали ей Долгополье, первым предстал перед ней Василь, а потом уже его мать. И еще Мельникова недопетая песня всплыла в памяти:

Відколи-м тя поцілував,

Відтоді тя люблю…

— Я согласна, — сказала Оксана торопливо.

Может, из любопытства или…

…От мельника бежала тогда по тропинке в кустах; гоп — перепрыгнула через ручеек и дальше под скалой узкой стежкой, пока не вышла на дорогу, у которой первой стояла хата Василины. И снова запестрело красками утро. Красные лучи солнца коснулись облаков, и они вспыхнули в зените, солнце пронзило перистые полосы и остановилось на Тарнице, а Черемош катил рыжие воды, и мельник вывешивал мокрые рядна, и в низкий туман мягко упали слова: «Твоим ухажером буду».

— Как ты вырос, Василек!

Он в сапогах и галифе, в солдатской гимнастерке, — растерялся, Да так и стоял застыв; высокий, сильный, как и его отец, вылитый Иван-плотогон стоял перед Оксаной, с примерзшим к нёбу языком, и только потом проговорил:

— Боже, какая ты красивая…

Оксана распаковала чемодан. Нет, об этом не думалось, давно забылось, жизнь шла своим