в словах кассирши — и это тоже уловила Оксана — прозвучало сомнение, придет ли вообще этот автобус из Яблуницы, потому что по Черемошу сегодня затемно пронеслось половодье и могло где-то размыть дорогу.

Села на чемодан и ждала терпеливо, а люди, разговаривая о ночной буре, теснились все ближе и ближе к окошечку кассы, будто от этого зависело — повредил Черемош дороги и мосты или нет.

Оксана слушала разговоры столпившихся людей невнимательно, но они сами невольно записывались на странички памяти как тогда в тетрадку, когда под руководством доцента Дулебы собирала диалектологические материалы и ни разу не подумала, что когда-нибудь ей доведется ехать на учительскую работу в это самое Долгополье, где в детстве впервые очаровали ее горы, а в юности зародилось упорное желание стать ученым-диалектологом.

— Да-a, Яблуница, скажу вам, такая, чтобы засветилась! — пробурчал сбоку недовольный голос старухи.

«Чтобы засветилась…» Что означают эти слова? — невольно задумалась Оксана. — Лексический материал позитивный, а по тону — проклятье… Чтоб пришла на нее засуха?.. Чтоб вырубили вокруг леса?.. Чтоб буря посрывала крыши и побелели стропила? Или чтоб сгорела, и таким образом — засветилась?»

— А что вам плохого сделала эта Яблуница? — раздался чей-то голос из толпы.

— А то, что, как и везде, — господа бога там давно забыли.

— Да вы такие, что за всех согласны отмолитьсц.

— А что ж не отмолила? Этой ночью сатана летал над горами. Так я такой «отченаш» знаю…

— Вот бы и научили «отченашу» яблуницкого шофера, так, может, быстрее приехал бы.

— А он тоже сатанинский, а!

«Неужели Харючка?» Оксана посмотрела туда, откуда доносился ворчливый голос: на мягком мешке, должно быть с овечьей шерстью, сидела старуха 6 утиным носом и с глазами кликуши. Да ведь это та самая сплетница и святоша Харючка, которую в Долгополье прозвали «Сатаной».

И хотя у Оксаны с Харючкой связывалось воспоминание о первом тяжком дне в ее жизни, все-таки он был значителен, этот день… Сколько проходит дней — бледных, невыразительных, равнодушных, ничего в памяти не запечатлевают: ни контура горы, ни черт человеческого лица, ни слова, ни звука. А тогда — с самого утра…

Желтый круг солнца, заблудившийся меж перистых облаков, упрямо взбирался на вершину Тарницы. Тяжко пробуждаясь от дремоты, горы лениво дышали голубыми испарениями. Возбужденный, решительный, отец сказал хозяйке: «Василина, приглядите за Оксаной» — и отправился с мольбертом в горы, — вчера отец нервно соскабливал краски с полотна, что-то там у него не получилось. Василина произнесла свое ласковое и покорное: «Да что уж тут поделаешь. Оксанка с Васильком побудет, а вы себе идите, потому как что уж тут поделаешь…» — и заторопилась на полонину доить коров. Муж ее, Иван, еще затемно ушел вверх по Черемошу на сплав леса…

Тропинка бежит среди ольховых кустов над рекой, по тропинке шлепают две пары босых ног; гоп — две пары босых ног перепрыгнули узкий ручеек, прятавшийся в низком тумане и убегающий на лотки к мельнице. Мельник развешивает на жердях тяжелые и мокрые рядна и напевает свою никогда не имеющую конца песню: «Закувала зозуленька…»; огнем вспыхивают одно за другим облачка в небе, набухает Черемош рыжеватыми водами, хотя грозы и не слышно; мельник кряхтит, выдыхает остатки сна, пробует кончиками пальцев золотое колечко в левом ухе — это «от годов и всяческих напастей на предстоящий день» и… «Відколи-м тя поцілував, Відтоді тя люблю…» Черемош уже натужно шумит, тихо идет первый плот, изредка переговариваются плотогоны.

Все такое выразительное и зримое, а двенадцатилетний Василько, ровесник Оксаны, ни с того ни с сего остановился и — будто стихи на память — выпалил:

— Когда вырасту, твоим ухажером буду!

— А я?

— А ты будешь моя княгиня!..

Оксане хорошо стало от этих слов и как-то чудно, потому что о таком лишь слышала, но никто ей подобного не говорил, ведь еще рано слушать ей такие речи, а Василько все-таки сказал, и, должно быть, эти его слова подчеркнули тот день так выразительно и четко, что все вдруг сегодня вспомнилось — от черной, скользкой гальки на реке до величественной кряжистой макушки далекой Тарницы.

А потом они убегали что было духу в лес, так как увидели бредущую по тропинке Сатану — Харючку. Они не хотели встречаться с ней; святоша небось несла котомку сплетен со всего села и вдобавок клубок божьих заповедей, несла к одинокому мельнику, который — единственный в селе — имел терпение ее выслушивать. Оксана же с Васильком слушать ее не желали и убегали в лес, где пахло грибами и живицей.

На обед прибежали домой (папа уже вернулся с гор) и онемели на пороге от чудесного зрелища. В хате на стене висела еще не высохшая свежая картина: нынешний день — с желтым кругом солнца в перистых облаках, с ленивым голубым туманом, со вспучившимся рыжим Черемошем и длинными плотами — весь был на полотне. Дюжий плотогон налег на руль, даже взбухли узлами мышцы, лицо его казалось очень знакомым, и Васильке воскликнул:

— Это же мой папа!

И почти тут же вбежала во двор Сатана и закричала:

— Кара господня, божья кара! Идите к мельнику — своего Ивана забрать.

И тот вмиг почерневший день остался в памяти таким же четким и выразительным. На картине — живой, а на столе принаряженный хозяин Иван — мертвый. Василина, сгорбившаяся над ним; мельник кончиками пальцев теребит золотое колечко в ухе — сердится на свой талисман, что не уберег этот цветущий день от горя; людно в хате, слышно перешептыванье: «Руль заклинило, сбросило на повороте под волнорез». Васильке не плачет, лишь испуганно поглядывает то на мертвого отца на столе, то на живого — на картине и еще не осознает, что отныне отец останется жить только там, на стене… Оксана не знает, чем подбодрить, утешить Василька, ее папа тоже этого не знает: он то стискивает, то опускает руки, и Оксана, чтобы как-то продлить добро этого дня, так жестоко оборвавшееся, шепчет:

— Слышишь, Василько… Когда вырасту — буду твоей княгиней…

Люди уже атакуют окошечко кассы, будто от черноволосой девушки в этот миг зависит все на свете. Сатана, забыв о своем всесильном «отченаше», громче всех жалуется на транспортные непорядки:

— Упился небось, а может, залез под капот и свечи в радиаторе ищет.

«Обогащение говора современной лексикой», — мысленно констатирует Оксана.

Мужчины — те спокойнее. Какой-то парень с выбившимися на лоб из-под кепки волосами сидит на скамейке возле старого