– Где она? – настаивала я. – Мама из этой книжки?

– Ее больше нет. Стихов и мечтаний тоже нет. – Мама взяла в руки какой-то бесполезный предмет. – Это все, что от нее осталось.

– Это неправда. Ты думаешь, что правда, но на самом деле – нет. – Я открыла «Питера Пэна» на первой попавшейся странице, которая была исписана ее заметками. – Мужчина, о котором ты здесь писала, – мой отец – не стоит твоего накопительства. Никто его не стоит.

Она, взмахнув руками, закрыла уши и начала раскачиваться из стороны в сторону. Она меня слышала. Я понимала, что отпираю двери, которые давным-давно накрепко заперли. Книга в моих руках была ключом к надежде и к переменам.

– Ты ведь по-прежнему замечательный писатель. Ты по-прежнему читатель, который любит истории. Глубоко внутри у тебя материнская мудрость и слова, которые мне нужны.

– Нет. Это не я. Такого не может быть. Я попробовала и не смогла.

– Ты могла бы начать сначала. Ты могла бы со всем разобраться. С хламом вокруг нас, да и с хламом внутри.

Злоба исказила ее черты.

– Это невозможно.

Но я больше не верила в это слово.

– Мужчины, которого ты любила, больше нет, а ты есть. Тебе необязательно делать покупки, собирать вещи и накапливать их для него. Это его не вернет.

Взрыв злобы.

– Дарси, я делаю все это не для того, чтобы вернуть его! – Мама широко раскинула руки. – Это не из-за того, что твой отец оставил меня. Когда Дэвид не вернулся домой, горе раздавило меня. Но не по этой причине у нас такой дом. И такая я.

Мне не хватало воздуха.

– А в чем тогда дело? В том, что он оставил меня? Своего ребенка?

– Нет, Дарси. Потому что тебя оставила я.

Сомнений не было: она сказала то, что я услышала. Я жаждала ответов, поэтому смотрела ей в лицо, открыв сердце навстречу любой правде. Но получила совсем не то, что ожидала.

– В каком смысле – ты меня оставила? – В горле першило. – Я живу с тобой всю жизнь.

Тереза Уэллс продолжала, глядя в пол:

– Дарси, ты была таким красивым младенцем. Очень красивым.

– Мам.

– Когда я тебя родила, поначалу думала, что Дэвид вернется. Он должен был тебя увидеть. Но ты росла, а тот день так и не наступал. Мне становилось все тяжелее. Я была полностью растоптана, разбита, мне было так одиноко… Эти чувства захлестнули меня, и я начала… завидовать твоему отцу: он смог оставить все в прошлом и двигаться дальше. – Взмах рукой. – Просто уехать и забыть, что была я. – Она метнула на меня дикий взгляд. – Забыть, что была ты.

Я сжалась всем телом, будто уменьшилась в размерах. Иногда правда бывала и такой. Иногда она, как бритвой, резала по живому.

– Когда? – прошептала я.

Тишина.

– Когда, мам? Скажи мне.

– Тебе было девять месяцев.

Ох. Младенец. Совсем маленькая.

– Я, мы все еще жили у бабушки с дедушкой. Однажды вечером я…

– Говори.

Она помотала головой.

– Скажи, мам. Раз и навсегда. – Скажешь вслух – сделаешь настоящим.

– Я тоже решила бежать. – Она говорила быстро, будто время подгоняло и нужно было делать выбор. – Решила уехать и начать новую жизнь, одна. Сложила вещи, оставила записку. Точно знала, что тебе будет лучше с бабушкой и дедушкой. Они тебя очень любили, заботились о тебе. А я была совершенно никчемная, ты заслуживала лучшего.

Девять месяцев.

– Я села в машину и поехала на восток. Не могла остановиться. Не могла собраться с мыслями. Ночевала в машине или у друзей, даже у дальних знакомых. Была такая глупая, безрассудная.

– Но ты…

– Шестнадцать недель. Я пропустила твой первый день рождения. – Ее пальцы дрожали. – Четыре месяца спустя опять случился прорыв: я осознала, что натворила, поняла, что поступила непростительно. У меня открылись глаза, а в сердце образовалась страшная дыра: я тосковала по тебе. По моей девочке. Я позвонила бабушке с дедушкой и сказала, что как можно скорее возвращаюсь домой. – Шаг за шагом она пятилась, пока не села, наткнувшись на голубой клетчатый диван. – К тебе.

Наступила тишина.

* * *

Впервые за четыре года в дверях нашей квартиры стояла бабушка Уэллс. Я, взъерошенная и с затуманенным взглядом, дала ей пройти. Она чихнула и достала из сумочки носовой платок.

Я знала, что она приедет. Есть вещи поважнее, чем гордость и рамки. Полчаса назад я ей позвонила, взвинченная, и путано попросила кое о чем. Все мои просьбы за восемнадцать лет не были такими сложными. Я попросила ее приехать к нам и снова стать матерью.

Бабушка – та, что целых четыре месяца была мне мамой и скрывала это восемнадцать лет, – вошла, и я провела ее мимо стоявших стеной коробок и предложила сесть на диван. Мама сидела там же, зарывшись в груду подушек.

– Тереза. – Оглядев маму, бабушка Уэллс вздохнула и покачала головой.

Услышав голос собственной матери, Тереза Уэллс подняла голову:

– Она знает. Она знает, что я сделала.

– Восемнадцать лет вы от меня это скрывали, – сказала я, повернувшись к бабушке Уэллс. – В тот вечер ты начала рассказывать мне правду, но самое важное утаила.

Лицо бабушки поникло, будто нежные лепестки в жару.

– Дарси, я не могла. Состояние твоей мамы и без того было шатким, нестабильным. Кроме того, это была ее трагедия, так что рассказать о ней могла только она сама.

Мама вдруг резко встала, провела руками по волосам:

– Она не виновата. Я умоляла ее никогда тебе не говорить, заставила ее пообещать, что она не скажет. Когда я вернулась, мне тоже пришлось умолять. Пришлось клясться своим собственным родителям, что из меня получится достойная, заботливая мать. Что я больше никогда тебя не покину.

Как я ни старалась, никак не могла отделаться от этих слов. Они теперь были у меня в крови. Они стали частью меня.

Бабушка Уэллс подошла ко мне, положила руки мне на плечи: