— Смотри на это так. Будь с тобой что-то не в порядке, проверять меня не было бы нужды. У меня взяли анализ, чтобы выяснить, не во мне ли причина.

Если бы меня не посетили мысли по поводу гордости своим ДНК, я обязательно прибавил бы, что со мною, наверное, все в порядке, поскольку у меня уже есть здоровый сын. Теперь я понял, что говорить этого не следует.

Мы решили распить бутылку шампанского, просто так, безо всякого повода. В результате я просыпаюсь на рассвете от головной боли и сухости во рту. Усвоив еще в детстве, что любая жидкость, кроме той, что идет из водопроводного крана, — это отрава, я спускаюсь на кухню за настоящей водой, усаживаюсь за стол, выпиваю два стакана и размышляю о том, что сказала мне Люси.

Получается, что Диана Белл была носителем гена гемофилии, а значит и ее мать Мэри Крэддок, — поскольку известно, что носителем была также ее сестра Элизабет Киркфорд, а муж Мэри, Мэтью Крэддок, не мог быть гемофиликом. Откуда же появилась болезнь? Во-первых, можно ли полностью исключить, что гемофилией болел сам Генри? Этот вариант объяснил бы почти все. Причину того, что он посвятил свою жизнь поискам лекарства от этой болезни. Тогда все его дочери были бы носителями гена гемофилии — что похоже на правду. У Хелены и Клары не было детей, однако известно, что Клара решила не выходить замуж, и причиной могло стать подозрение, что у нее дефектный ген — или «кровь», как бы выразилась она сама.

Слабое звено этой теории — сам Генри. В середине XIX века, за сто лет до открытия препаратов с фактором VIII, больной гемофилией вряд ли смог бы прожить такую жизнь, как Генри, — преодолевать двадцать миль от Версама до высокогорной деревни в Альпах, бросаться на помощь подвергшемуся нападению человеку, заниматься научными исследованиями, а отпуск проводить в путешествиях пешком. К тридцати годам артропатия, вызванная кровоизлияниями в суставы, превратила бы его в инвалида. Третий аргумент против того, что Генри болел гемофилией, — это Джимми Эшворт. Все его дочери, законные и незаконные, должны были получить дефектный ген. Если Мэри Доусон была носителем болезни, то хотя бы один из ее потомков мужского пола был бы болен гемофилией. Но Лаура Кимбелл настаивала, что все они «выросли здоровыми».

Итак, из числа возможных источников болезни Генри можно исключить. В таком случае остается его жена, Эдит Хендерсон. Чем большее я рассматриваю ее кандидатуру, тем вероятнее мне это кажется. Если у нее был дефектный ген, то она могла передать его всем дочерям, а может, только двум или трем из четырех. Каждый из ее сыновей мог родиться больным, с вероятностью пятьдесят процентов. Александр был здоров. А Джордж? Почти наверняка носителем была Эдит.

Я иду в кабинет и роюсь в дневниках, в записках «альтернативного Генри» и письмах Мэри. Если знать, что Джордж мог быть гемофиликом, можно найти множество тому свидетельств. На семейной фотографии, сделанной Эдит, у него характерный вид больного гемофилией, исполненный терпения и стоицизма. Генри пишет, что мальчик кричит от боли, а Мэри — о том, что он прикован к постели после падения, а отец прикладывает пакеты со льдом, вероятно, к суставам — известное, но неэффективное средство. Скрытность и умолчание становятся очевидными, если знаешь, что искать. Все упоминания о болезни косвенные и туманные. Может, Генри просто не хотел, чтобы всем стало известно, что у него, знаменитого специалиста по гемофилии, сын болен этой болезнью, и он, несмотря на все свои знания, не в силах помочь ребенку? Очень на него похоже. Вот почему всем говорили, что Джордж страдает от туберкулеза.

Если носителем болезни была Эдит, от кого она унаследовала дефектный ген? Будь ее отец, Сэмюэл Хендерсон, гемофиликом, она получила бы этот ген от него. Но в таком случае он вряд ли смог бы работать адвокатом в таком возрасте, далеко за пятьдесят. А когда на него напали на улице и ударили по голове, это привело бы к кровотечению, которое, скорее всего, оказалось бы смертельным. И Генри в своем очерке о смелости и альтруизме вряд ли стал бы рассуждать, что случилось бы при гемофилии, будь мистер Хендерсон на самом деле болен. Скорее всего, носителем гена была его жена, Луиза Хендерсон, урожденная Квендон. Ее сын Лайонел явно был здоров, но это не значит, что Луиза не являлась носителем, поскольку шансы передать дефектный ген сыну составляют пятьдесят процентов. Я беру самую большую папку с письмами и нахожу письмо, которое Элинор прислала сестре из Манатона.

Она упала во время прогулки. «Синяки на левом боку и ноге просто ужасные, — пишет Элинор, — но, к счастью, их никто не видит, кроме меня!» Генри в своем дневнике отмечает, что миссис Хендерсон консультировалась с ним по поводу дочери. Не будет ли слишком смелым предположение, что ее беспокоили обильные месячные у Элинор? Не исключено. Но мне нужны еще доказательства. Теперь известно — возможно, в то время тоже, — что у многих женщин, носительниц гемофилии, легко образуются синяки на теле и они страдают от сильной кровопотери во время менструаций. Возможно, ген болезни был и у Элинор, и у Эдит.

Значит, все дело в мутации клеток Луизы Хендерсон? У меня уже голова идет кругом. На часах половина пятого утра, и думать об этом больше нет сил. Я наливаю еще один стакан воды, возвращаюсь в спальню, целую Джуд в повернутую вверх щеку и мгновенно засыпаю.

От новостей из больницы наша жизнь разлетается вдребезги. Остальное не имеет значения. Такое ощущение, что все куда-то испарилось: наша домашняя жизнь, работа Джуд, Генри, мои сожаления по поводу потерянного места в Палате лордов, мой сын, наши друзья и даже — надеюсь, временно — наша любовь.

Когда случается нечто подобное, от тебя остается одно тело, ты перестаешь быть мыслящим существом, и это тело больное и неполноценное. Оно содержит невидимый, но ужасающий дефект. Нам сообщили, воспользовавшись старой, проверенной формулой: сначала хорошую новость, или плохую? Ответ показывает, пессимист вы или оптимист. Вроде того, что бутылка наполовину полная или наполовину пустая. Мы оба выбрали сначала плохую новость.

Нам рассказали. У нас обоих ген заболевания, о котором мы никогда не слышали. Оно называется спинальная мышечная атрофия, сокращенно СМА. У любого нашего ребенка с вероятностью двадцать пять процентов будет эта болезнь. СМА не похожа на операбельный порок сердца, астму или, если уж на то пошло, гемофилию. Она убивает. Если ребенок родится живым, то он будет инвалидом и умрет, не дожив до года. В лучшем случае. По большей части плод погибает в утробе матери — именно в этом причина выкидышей Джуд.

— Но ведь это только двадцать пять процентов, — бормочет бедная Джуд. — Остается семьдесят пять процентов, что у ребенка не будет этой штуки.

Консультант смотрит на нее. На его лице такое же выражение, как у диктора на телевидении, знающего, что следующей новостью будет смерть какой-то знаменитости.

— До сих пор вы не попадали в эти семьдесят пять процентов, правда? Хотите рискнуть? Чтобы двадцать четыре часа в сутки ухаживать за ребенком, который умрет шести месяцев от роду?

— Почему у меня были эти выкидыши?