Порядок в доме просто угнетает, хотя тут больше буфетов и сундуков, чем обычно, и я предполагаю, что в них хранятся все письма и фотографии, а также, по всей видимости, школьные сочинения Дэвида. Мы поднимаемся по двум лестничным пролетам и заглядываем в спальню и ванную, а затем — в еще одну спальню, уже приготовленную для Галахада, довольно уродливую, с парусниками на стенах и рыбками на занавесках. Неужели Вероника мечтает, чтобы он стал моряком? Самодовольным тоном она выражает уверенность, что внук будет часто приезжает к бабушке — разумеется, один. Возможно, это естественно, а может, что-то вроде суеверия — она рассуждает так, словно ей шестьдесят, а не восемьдесят с лишним. Сад тоже аккуратный до отвращения: все подстрижено и скошено, а у кустов, уже совсем больших, сохранились таблички с названиями. Как я думаю, тут хватит места для качелей или для — как они там называются — конструкций для лазанья? Вероника начинает мне казаться жалкой, чего я раньше не замечал.

Мы возвращаемся в дом, и у меня сразу же возникает ощущение, что хозяйка ждет моего ухода. По крайней мере, в ближайшие десять минут. А что еще ему остается? Он выпил свой чай, поел, осмотрел дом, услышал историю семьи. Улыбка Вероники становится натянутой. Хочу ли я взглянуть на письма, которые Дэвид присылал ей из пансиона? А на его первые «сочинения»? На фотографии Дэвида вместе с ней и мужем? В другой раз, отвечаю я. Нетерпение Вероники становится заметным — наверное, через полчаса начинается ее любимый сериал. Я выпрямляюсь, смотрю прямо ей в лицо, но не испытующе, и спрашиваю, знает ли она, кто такой Джон Корри.

Вероника относится к тем людям, которые краснеют, когда их застают врасплох, и я вижу румянец на ее щеках.

— Полагаю, мой племянник. А что?

— Мне нужно поговорить об этом, Вероника. Простите, если для вас это болезненная тема… — Румянец бледнеет, и она не скрывает недовольства, но я настроен решительно. — Вы знаете о смерти сестры?

— Слышала, — говорит она, но не уточняет, от кого. От Стивена Корри, неверного жениха? — Я не собираюсь упоминать его имя.

— Ее сын Джон — ученый. Занимается генной терапией… — Вот, теперь. — Гемофилией.

Вероника снова краснеет. Она сидит очень прямо, сомкнув колени. Ее душевную боль выдает только дыхание, то убыстряющееся, то замедляющееся.

— Он сам гемофилик.

— Нет!

Звук ее голоса быстрый и резкий, словно выстрел.

— Боюсь, это правда.

Странные происходят вещи. Я пытаюсь угадать, о чем она думает, какие перебирает варианты. Если Вероника действительно не понимает, если это для нее новость, то она спросит, что такое гемофилия. Скажет, что это какая-то болезнь крови, но ей не приходилось встречать никого… Но Вероника молчит, и я теряюсь в догадках.

— Откуда у него болезнь? — наконец, спрашивает она.

Я не хочу рассказывать ей о теории Джона. В этом случае обсуждение закончится. Поэтому я не упоминаю о мутации, а говорю, что Джон точно не знает, но, по всей видимости, от матери. Судя по ее лицу, Вероника знает больше, чем рассказала мне. Вот она, семейная тайна, скрываемая по бог весть какой причине, но известная многим, хотя и не всем женщинам семьи. Хозяйка может вышвырнуть меня вон или по меньшей мере попросить уйти, но я все же рискую задать этот вопрос.

— От чего умер ваш брат Кеннет, Вероника?

Она молчит. Смотрит уже не на меня, а опустила взгляд на свои колени. Потом удивляет меня вопросом:

— Не хотите выпить? Херес, джин или еще что-нибудь? Я бы не отказалась. В конце концов, солнце уже опустилось за нок-рею, как говаривал мой муж.

На часах только половина шестого. Похоже, в Челтенхеме солнце довольно рано опускается за нок-рею. Я соглашаюсь на херес, надеясь, что вино не такое, как у Вайолет Фарроу, и вскоре получаю большой бокал сладкого напитка — вне всякого сомнения, чтобы Вероника тоже могла налить себе порцию побольше.

— Это войдет в вашу книгу?

— Не знаю. Возможно. А это имеет значение?

— Что вы хотите сказать?

— Имеет ли это значение сейчас, когда многие родственники уже умерли?

— Полагаю, — неохотно произносит она, — для меня станет облегчением все рассказать. Боюсь, вы не представляете, но я ни с кем, совсем ни с кем не могла об этом поговорить. Дэвиду было бы неинтересно. — Она прибегает к еще одной морской метафоре: — Но трап уже поднят, и я с этим смирилась. Полагаю, его можно понять. Он знал бы, что Галахаду ничего не угрожает. Господи, я чувствую себя такой дурой, когда вынуждена произносить это нелепое имя…

Вероника тянет время, хотя понимает, что смысла в этом уже нет. Теперь она говорит тонким голосом, как тот счастливый ребенок, каким она когда-то была.

— Что вы хотите знать?

Я неуверенно пытаюсь подстроиться под ее тон.

— Я спрашивал… ну, о вашем брате.

— Ему было всего два года, когда он умер. Я его не помню. Знаю только, что у меня был брат. — У нее почему-то виноватый вид. — Кеннет умер от дифтерии, но болел всю жизнь. Однажды он упал, и из разбитых коленок у него два дня текла кровь. Потом кровь остановилась, но суставы внутри были повреждены. Врачи говорили, у него артропатия.

— Откуда вы знаете, если даже не помните его?

— Мне рассказала мать. Но только после того, как я собралась замуж.

Вероника поднимает голову и смотрит на меня. За десять минут она постарела, превратившись в настоящую старуху.

— Мы были помолвлены с отцом этого Джона. Вы знали? — Я киваю. — Полагаю, Джорджина не постеснялась об этом рассказать. Он бросил меня ради моей сестры. Когда я в первый раз обручилась, мать рассказала мне о гемофилии в нашем роду. Мужчины болеют, женщины переносят — так она выразилась. Если я выйду замуж, у меня может родиться больной гемофилией сын, как Кеннет, и, по словам матери, она собиралась сказать Стивену. Знай я, какие страдания ей пришлось вынести с Кеннетом, то никогда бы не захотела замуж… Это был сокрушительный удар. Представьте молодую девушку, счастливую и беззаботную. Я служила в женской вспомогательной службе ВВС, и мне это очень нравилось. Я была влюблена в Стивена.

Теперь Веронику не остановить. Ей хочется все рассказать, освободиться от своей тайны.

— Представьте, что вам говорят такое. Я возненавидела мать. Заставила ее пообещать, что та ничего не скажет Стивену, и она согласилась, но при условии, что я расскажу ему сама. Я этого не сделала. Не представилось случая. Сестра увела его у меня. Не знаю, как это у нее вышло, но подозреваю колдовство. Нет, не смотрите на меня так — у нее были странные взгляды, она считала, что нашей жизнью управляют звезды, верила в гороскопы и всякое такое. Забавно, правда? Мне только что пришло в голову, что самое подходящее слово тут — ирония. Может, если бы он женился на мне, все его дети были бы здоровы. Во всяком случае, Дэвид абсолютно здоров. Но Стивен женился на моей сестре, и Господь наказал его. Наказал их обоих. Ванесса не знала — мать не сказала ей, не успела. Сколько лет этому Джону?