* * *

Около двух часов ночи карета Армана подъезжала к дому.

Я слышала, как скрипела лестница под его тяжелыми шагами, я слышала, как тихонько он отворял дверь, снимал шубу и шляпу и отправлялся в столовую, где его ждал холодный ужин.

Собака, узнав шаги хозяина, поднимала голову и смотрела на меня.

Пойдем ли мы к нему? Нет.

Несколько легких ударов хвостом по ковру выражали ее согласие; она клала свою голову на мои ноги и дышала тихонько, чтобы не беспокоить меня.

Перед ужином Арман шел в комнату Митчи, рядом со своей, поцелуем будил его и, укутав в одеяло, уносил в столовую. Жюль, спавший у ног своего хозяина, тоже просыпался, и все трое весело принимались за еду; но они шутили и смеялись очень тихо, чтобы не разбудить маму, которая, конечно, спала глубоким сном.

* * *

Так прошла зима. Парижские удовольствия становились для меня все большим и большим мучением. Я встречалась все с теми же людьми, я знала их всех и их истории, так как у каждого, как и у меня, была своя история с ее ложной радостью и призрачным счастьем… фальшивой улыбкой и лживыми словами… Как я утомилась от всего этого! Как мне хотелось отыскать человеческие существа среди этих статистов парижской жизни!..

В мае Арман отправился в Берлин по делам «Фигаро». Ему не хотелось видеться там со своим корреспондентом X***, чтобы не возбуждать никаких подозрений, а между тем, он очень желал познакомиться с каким-нибудь известным журналистом.

Я посоветовала ему обратиться к Полю Линдау, который, будучи журналистом при Бисмарке, мог быть ему очень полезен и, конечно, примет его любезно как редактора «Фигаро».

Он последовал моему совету и писал из Берлина:

«Меня приняли здесь с распростертыми объятиями. Я уже говорил тебе о Бергмане. Сегодня Герберт Бисмарк примет меня в 6 часов. Князь страдает lumbago, но я еще не теряю надежды видеть его.

Вчера я ужинал со Швенингером у Линдау. Невероятная голова… вульгарная… грубая, но гениальная; это Ленбах в науке. Линдау очень любезен. Жена его в Эмсе. До ужина я смотрел «Росмерсхольм», это одно из сильнейших впечатлений в моей жизни. Это необходимо перевести. Но играли – как свиньи».

«Сегодня я завтракаю у X*** (дама, рекомендовавшая ему корреспондента), вечером я приглашен к Гербетту (французский посланник), а после обеда иду с его сыном на первое представление спектакля «Червь совести» в немецком театре».

«Сегодня посылаю мое интервью Герберта Бисмарка. Я в самом деле «кое-кто», и ты можешь быть спокойна: я узнал многое, чего никто не знает. Ты это прочтешь. Я видел императора; он их всех похоронит».

Он вернулся в Берлин на похороны престарелого императора.

Он простился со мной с таким волнением и грустью, как будто уезжал в далекий и опасный путь. Он крепко сжал меня в своих объятиях и несколько раз поцеловал меня, повторяя без конца:

– Прощай, моя дорогая, дорогая жена. Восемь дней вдали от тебя… Я чувствую, что я не перенесу этого!

14 марта был день моих именин.

Когда в это утро я позвонила, лежа в кровати, моей горничной, она отворила дверь и вошла с громадной корзиной белой сирени и восхитительных роз.

Среди цветов лежало письмо от Армана.

Он послал его из отеля «Kaiserhof» в Берлине 12 марта. Он писал:

«Говорят: «прочь с глаз – вон из сердца». Это неправда. Я очень далеко от тебя, но знай, что сердцем я с тобой, и эти цветы, первый привет, принесут тебе всю мою любовь и все мои пожелания счастья. Ты знаешь, что ты для меня – все на этом свете, и пока я живу, я живу для тебя. Будь здорова и позволь мне сделать тебя счастливой.

Посылаю миллионы поцелуев; верь твоему Арману».

Через два дня после получения мной этого письма Арман вернулся в Париж.

Он уже был не тот.

Он холодно поздоровался и едва говорил со мной. Я никогда не видала его таким.

Я хотела быть спокойной и сказала себе: завтра все объяснится; но в эту ночь я спала еще меньше, чем обыкновенно. Ничего не объяснилось.

Мы жили теперь, как два совершенно чужих человека, каждый проводил время у себя; когда нам надо было что-нибудь сказать друг другу, мы это делали через слуг.

А между нами – Митчи, безмолвно, с удивленными глазами, тревожно присутствовал при этой загадке.

Что случилось?

Весеннее солнце не согревало меня, ни один его луч не пронизывал мрака моей души. С тяжелыми предчувствиями я ждала минуты, когда разрушится волшебный замок, воздвигнутый его любовью.

Он еще существовал… но я с трепетом ждала… потому что знала, что он должен разрушиться и задавить нас своими обломками.

Он вошел ко мне.

Какое у него было лицо!

Отвернув от меня свой робкий взор, полный тайного мучения, он шатаясь, подошел к камину, чтобы опереться о него.

Жалость не позволяла мне взглянуть на него.

Мне хотелось встать, подойти к нему, закрыть ему рот рукой и сказать: «Не говори, не надо… из жалости ко всем нам… Ты делаешь преступление… ты убиваешь лучшее, что в тебе есть… все то, что возвышало тебя над другим…» Но я не в силах была двинуться, произнести хоть слово… Неподвижная от страха и тревоги, я ждала, как осужденный ждет под топором палача.

Тогда он заговорил.

Но это не был его голос, его глубокий и мягкий голос, который я так любила и который звучал всегда в моем сердце как красивый колокольный звон, который так же, как и нежный, преданный взор его глаз, был его богатством и моим счастьем.

Не все ли равно, что он говорил!

Он говорил о старых долгах, свалившихся на него, о переменах карьеры… о предложении со стороны министерства перейти в дипломатию… о должности в колониях…

Ложь!

Я снова стала спокойна. В то время, когда он говорил, я старалась найти нить, которая вывела бы меня к правде из этого лабиринта лжи, но я не нашла ее…

Когда он кончил, ожидая моего ответа, я сказала ему, указав на зеркало перед ним:

– Взгляни на себя, Арман. Человек, говорящий правду, не похож на тебя. Но если ты этого желаешь, я поверю всему, что ты сказал. Что нам предстоит?

Он начал развивать какие-то нелепые планы.

Ложь!

– Что бы ни случилось, что бы ты ни решил, я принимаю все. Ты можешь вычеркнуть нас из своей жизни, но из сердца никогда.

Он плакал.

Слезы его не были ложью.

* * *

Бывают в жизни человека минуты, равные целым векам. Те, на долю которых они выпадают, не должны жаловаться: душа созревает только в горе.

Арман хотел освободиться от нас, устроить свою жизнь иначе – его привлекали теперь другие горизонты.