Морхольд, немного посидев, встал. Не решаясь обернуться.

Ну хоть тресни, не верилось ему в собственные мысли. Не его поля ягода, не его возраста, не его и все тут. И, значит, вариантов всего два. Самый лучший, если обычные женские штуки, что не смогла вывести даже Беда. Желание управлять мужиками самым простым и древним способом, как его ни назови. Этаким… поклонением Богине, локализованным в узкий временной отрезок и в данного человека. Сейчас вот, в этой весело смеющейся веснушчатой красотке. Либо… про второй вариант ему думать не хотелось. При нем Морхольд переставал уважать самого себя и принимал отсутствие чутья, коим славился всегда, чутьем на «приключения на жопу», обычно заканчивающимся вонью выпущенных кишок, горелого пороха и без меры пролитой крови.

Он обернулся. Посмотрел, глубоко вздохнув. Замер. Жаль, что света от коптилок так мало. Настоящую красоту стоило видеть полностью. Хотя, чего там, так и лучше.

Легкая размазанная дымка «сфумато», вот что дарили нещадно дымившие соляркой коптилки. Вместе с мерзкой своей вонью давали то, чего не могли добиться многие итальянские мастера Возрождения на своих полотнах. Мягкий огненный перламутр, плавно игравший с блестящей в их свете молодой кожей, покрытой водой и мыльной пеной.

Морхольд, скинувший маскхалат и теплую куртку, сглотнул. Стало жарко. Очень жарко. Она стояла вполоборота, чуть подняв бедро и прикрыв грудь рукой. Отвернувшись лицом к стене. Святая невинность, что и говорить. Афродита, пеннорожденная, омытая волнами океана и смывшая грехи на века вперед. Прекрасная, непорочная и несущая на себе печать адской искусительницы суккуба. Мария-Магдалина эпохи ядерного распада, прикрытая только длинными волосами, распущенными по плечам и спине, и рукой.

Влажная кожа блестела, заставляя сердце стучать очень быстро. Так, что она явно могла услышать эту дробь. Хотелось оказаться рядом, взять в ладони скользкое теплое и прекрасное. Не выпускать, гладить, проводить ногтями по ложбинке на спине, по покатому сильному бедру. Вцепиться губами и зубами в шею, в крутое плечо. Прижать, закинув крепкую ногу на себя, и…

Морхольд взял мочалку, висевшую так, что и впрямь не дотянуться. Шагнул ближе, переступая через одежду, сброшенную на пол. И замер. Из-за нескольких вещей.

Из-за Жути, неожиданно взъерошившей перья.

Из-за запаха, идущего от одежды Милены и ее самой.

Запаха давно немытого тела, смешанного с очень густой вонью зверя и крови.

Крови, пролитой неоднократно, пролитой литрами, засохшей, отмытой, но…

Но въевшейся в кожу.

И из-за крохотного кусочка безумно белой кожи, видневшейся из-под локтя.

И, ведь точно, размер все-таки был не меньше пятого. Но на этом приятное закончилось. Сразу и бесповоротно.

Единственное, что Морхольд успел, так это хлестнуть наотмашь мочалкой и добавить вскользь ногой. Милена, даже не ойкнув от удара по открытой части лица, ушла в сторону, не поскользнувшись в поддоне. И Морхольд, выматерившись, почти сел в шпагат.

Успел откинуться в сторону, поднять руку, когда прямо по предплечью пришелся удар первым попавшимся ей под руку предметом. Это была кочерга. Кочерга, скрученная из алюминиевой трубки. Удар обжег руку, даже почти отбил ее, но ненадолго. Он смог выкрутиться и ударить ногой снизу. Попал в голень, заставив девушку зашипеть и отпрыгнуть в сторону. Высоко заверещала Жуть, явно кидаясь на кого-то.

– Оставить живой! – крик Милены показался куда выше. – Головы оторву!

Морхольд перекатился по полу, пытаясь дотянуться до оружия. Не вышло. С лестницы, визжа и швырнув в него короткий дротик с широким концом, ввалился первый из Детей Зимы. Морхольд уклонился, но его вещи отлетели от удара ногой, и на сцене оказались еще двое актеров.

Морхольд замер, понимая, что из оружия – только табурет и нож на поясе. Хотя бы что-то, ну-ну.

Тяжелая, сколоченная из бруса и досок деревяшка была неудобной. Но тяжелой, такой, что легко раскроила бы голову любому из худых подростков, стоящих напротив него. И Милену, заходившую со спины. Судя по воплям с лестницы и азартным боевым крикам Жути, там нашлась еще парочка Детей.

По-волчьи поджарых, смотрящих глубоко посаженными глазами на худых хищных лицах. Хищных не из-за выражения на них, нет, Морхольд терпеть не мог такие штампы. Когда у человека зубы подпилены и изо рта смотрит настоящий частокол, а рожа с пятнами белой отмороженной кожи покрыта засохшими полосами бурой и недавно выпущенной крови… как еще сказать точнее?

Белый и серый мех на каждом, белая ткань, такая же, как у Миланы. Сейчас он смог понять, что это. Парашютный шелк, не иначе. Ну да, что удивляться, ведь у летунов пропало два дирижабля. А нашли один.

С черепами, скалящимися из-за плеч, торчащих на коротких обрезках труб. С висящими на шее сложными ожерельями из косточек и костяшек.

Круг сужался. Морхольд прижался к стене, водя табуретом из стороны в сторону. Хорошо, что у них нет огнестрельного оружия. И плохо, потому что его вертикалку никто и не думал подбирать. А раз так, то что? А то, что он нужен им живым. И хуже тут ничего не придумаешь.

Когда сверху скрипнуло, Морхольд успел отпрыгнуть в сторону и даже ударить. Подросток попал под удар, гулко хрустнуло, и он замер, даже не вскрикнув. Но и все. Потому что выпад Милены Морхольд пропустил. И в какой-то там раз за последние недели сперва перед глазами расцвел, переливаясь всеми оттенками красного, красивый алый бутон, а потом… Потом пришла чернота.

* * *

Холод. Холод продирал насквозь, грызя ледяными иголками мириадов зубов, умещающихся в его пасти. Морхольд очнулся, захрипев и выгнувшись. Холод забрался в каждую частичку его тела, обосновался и не хотел уходить. Он заморгал, стараясь понять люто ноющей головой – что вокруг? Где он? Почему так штормит?

Ответы пришли сами собой. Вокруг снова крутился снег, сквозь еле заметные тучи пробивались звезды, и, значит, он точно не в водонапорке. А раз звезды движутся, чуть покачиваясь, так его просто куда-то и на чем-то несут. Вот и все. Хреновые дела, короче.

– Очнулся? – Милена оказалась рядом, шла, чуть скрипя снегом.

Морхольд не ответил, вслушиваясь. Где-то сбоку, явно вырываясь, скрипела и злилась Жуть.

– Сколько своих ты потеряла? – поинтересовался он, стуча зубами. – А?

Она ударила его. Той самой дубинкой, отправившей в нокаут. Только не по голове. И хорошо, что не по яйцам. В живот. Наотмашь. Морхольд стиснул зубы, еле-еле сдерживая крик, ожидая еще одного удара.

– Двоих. – Милена замахнулась, но решила пожалеть. – Одного убил ты, второго… вторую твоя тварь. И теперь она жива только потому, что мне хочется сжечь ее живьем.

– Эвон как, – протянул Морхольд, – да, глупо было орать своим дебилам про брать живой. Ну, за что боролась, на то и напоролась.

– Хочешь еще?

– Да нет, что ты, я так… – зубы стучали без остановки. – Меня тоже сожжешь? Ну, хоть согреюсь.