Взгляд Ханны Перссон изменился.

– Почему ты это сделала? – спросила она столь же чистым детским голосом, как и перед ограждением в Икстахольме.

– Потому что иначе он убил бы меня, – ответила Анника. – Выбора не было – или он, или я. – Она перевела дыхание. – А перед этим он убил моего кота.

Нацистка моргнула, свастика на ее щеке дернулась.

– Какая свинья, – сказала она. – Он убил твоего кота?

– Вспорол ему живот. Его звали Вискас.

– Но почему?

Ханна Перссон была возмущена, ее голос дрожал.

– Поскольку тот терся о его ногу. Или потому что я любила его. Или просто оказался на пути – я не знаю. Свен бывал жестоким без всякой причины. Он хотел власти. Если не получал ее, то брал силой.

Девица кивнула:

– Класс господ всегда так делал, угнетал слабых. Как ты чувствовала себя потом?

Анника постаралась выровнять дыхание.

– Сначала казалось, все произошло не со мной… Потом захлестнуло отчаяние, длившееся месяцами. Где-то через год наступила пустота. Мир стал черно-белым. Все потеряло смысл.

– Ты хоть раз пожалела о том, что убила его?

Анника уставилась на молодую женщину, сидевшую перед ней, и снова испытала приступ тошноты, как на парковке в Икстахольме.

– Каждый день я жалею об этом, – ответила она тихо. – Каждый день с тех пор, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не умру.

– Но ведь угнетенные должны себя защищать.

– Ты чувствуешь себя одной из них? Угнетенных?

Ханна Перссон ответила коротко и тоже тихим голосом: – Само собой.

– И по какой причине?

Тело девицы как бы сжалось, уменьшилось в размерах. – Почему ты обзавелась револьвером? – спросила Анника.

Она встретилась с нацисткой взглядом, внезапно обнаружила страх в ее глазах. Та открыла рот, чтобы ответить, но остановилась.

Анника настаивала:

– Кого ты хотела убить?

Глаза Ханны Перссон наполнились слезами, нижняя губа задрожала, она выглядела сейчас как обиженный ребенок.

– Никого, – пошептала она.

– Никого? Ты раздобыла оружие, но никого не хотела отправить на тот свет?

Ответ прозвучал очень тихо:

– Только себя саму.

Анника онемела от неожиданности и посмотрела на нее. Девица плакала, подбородок был прижат к груди, волосы рассыпались по коленям. Когда ее плечи перестали дрожать, Анника увидел перед собой лицо ребенка, однако уже успевшего хлебнуть всех житейских тягот.

– Я участвовала в факельном шествии этой зимой, – прошептала нацистка. – Одного парня убила этническая группа иностранцев, мы собрались около железнодорожной станции ближе к вечеру, чтобы выразить свое сочувствие и уважение.

Она выпрямила спину, неловко вытерла слезы, бросила взгляд в сторону заколоченного окна. Ее глаза блестели, словно свет факелов отражался в них.

– У нас не было никаких флагов, никаких транспарантов, только факелы и свечи. Все национальные группировки поддержали эту манифестацию, их представители присутствовали. Мы шли вместе с близкими парня, возложили цветы и зажгли свечи. Все было очень торжественно и очень печально, я плакала постоянно. Просто здорово все получилось, ты можешь это понять?

Она подняла глаза на Аннику, слезы текли по щекам.

– Мы шли и оплакивали нашего патриота, все вместе… Анника кивнула, у нее пересохло в горле, она откашлялась. – Да, – сказала она, – я понимаю. Ты захотела, чтобы они сделали то же самое для тебя?

Девица кивнула, снова сжалась в комок и зарыдала.

– Где ты достала оружие? – осторожно спросила Анника через несколько минут.

– Заказала в Soldiers of Fortune. Это их сувенир, выпущенный по поводу двадцатипятилетнего юбилея журнала, хотя переделанный, конечно. В оригинальном виде он не стрелял.

– А как тебе удалось провезти его в Швецию?

– Это сделала не я. Почта. Global Priority International. На упаковке значилось, что там компакт-диски.

– Ты рассказала об этом полиции?

Она поколебалась мгновение, потом кивнула:

– Я стукачка.

– Вот еще, – возразила Анника. – Почта виновата. С них и спрос.

Ханна Перссон рассмеялась, вытерла слезы.

– Итак, что, собственно, происходило там во дворце?

Нацистка неприязненно покачала головой.

– Ну, во всяком случае, мало общего с тем, о чем написали в газетах, – сказала она с нотками превосходства в голосе. – Все напились и постоянно ругались, Мишель Карлссон болталась полуодетая и трахалась с поп-звездой то тут, то там. Эти люди ссорились и дрались. И обо всем этом нет ни слова в прессе.

– Не всегда пишут обо всем, что происходит, – заметила Анника.

– Почему же, если это правда?

– Есть еще такое понятие, как неприкосновенность личности.

– Но неприкосновенность личности патриотов вас нисколько не волнует, о нас вы пишете всякое дерьмо при любом удобном случае и лжете, не стесняясь.

Нацистка произнесла это по инерции, без намека на агрессивность. Анника позволила себе улыбнуться:

– Ну так расскажи всю правду, все, что ты знаешь.

– Все?

– С самого начала. Как редакция «Летнего дворца» вышла на тебя?

Ханна Перссон стала рассказывать, крутя прядь волос между большим и указательным пальцами.

– Они прислали нам письмо на домашнюю страницу, – объяснила она. – А поскольку мне приходится заниматься ею, я и ответила. Они хотели, чтобы кто-то из нас участвовал в дебатах с анархисткой в телевизионной программе. Во всяком случае, так они написали, хотя не выполнили своего обещания. Вместо одной оказалось две анархофеми-нистки худшего сорта…

– Какое там царило настроение, когда ты пришла?

– Все были уже на взводе. Мокрые насквозь, лило ведь как из ведра. Меня загримировали, хотя щеки не тронули, они хотели, чтобы татуировка была видна. – Нацистка усмехнулась, как делают довольные маленькие девочки. – И поп-звезда тоже находилась там. Джон Эссекс, я видела его наверху во дворце, в комнате на втором этаже.

– Как ты туда попала?

Лицо Ханны Перссон залила краска.

– Болталась из любопытства, смотрела.

Анника кивнула. Девица, возможно, искала что украсть. – Было здорово оказаться на телевидении?

Ханна пожала плечами.

– Мне следовало догадаться, – сказала она. – Их не интересовали демократические дебаты, они просто хотели, чтобы мы подрались. И эти лесбиянки сразу налетели на меня, вот, посмотри…