Провинциальные небольшие города, райцентры, поселки, деревни — традиционный сектор. Из современных атрибутов здесь только пара ресторанов да торгово-развлекательный центр в соседнем городе побольше, где и тусуется в безделье школота. Тут уже есть мобильные телефоны, иномарки, кока-кола и импортный ширпотреб, но, по сути, тут бедность. Это видно и по домам, и по подъездам, и по дешевой одежде.

Произведенное потребляется в основном на месте, объем производства определяется емкостью рынка в радиусе от полей до областного центра. Дорог мало, хранилищ тоже, транспорт дорогой, кругом перекупщики и поборы. Исчезает смысл инвестиций в производство. У денег здесь иное измерение, рубль более весом, чем в Питере и Москве. Тут работают ровно столько, сколько нужно для удовлетворения базовых потребностей (в теориях развития они так и назывались — basic needs), понимая, что нет смысла в дополнительных усилиях. Выше головы не прыгнешь.

Основной работодатель — государство, бюджетные деньги. Работы катастрофически не хватает. Хорошо хоть земля есть. С нее можно кормиться и гнать самогон — у большинства свое хозяйство, огороды, приработки от мелких ремесел. И вроде рынок тут никто не отменял, но его «естественные законы», равно как и писаные правила, значат куда меньше решений верхов и просто коллективного разума.

Капитал современного сектора сюда идет неохотно, разве что местный — нет рынка, то есть сбыта, то есть денег. Нет пригодного человеческого материала для работы на современном производстве. Учить людей нужно долго, а те — хоть работы и не хватает — особо не цепляются за новые возможности. Мол, понаехали тут пришлые и свои порядки устанавливают, думают, мы под их дудку плясать будем… По той же причине отток людей в современный сектор незначительный, разве что в областной центр. А в столицах и крупнейших городах — что могут предложить выходцы из традиционного сектора? Среди них нет готовых инженеров или бухгалтеров с английским хотя бы среднего уровня. Как и в Азии, молодежь традиционного сектора, помечтав о крупном городе, понимает, что там она едва-едва на еду сможет заработать, а еще жилье… И дальше областного центра, за редким исключением, не едет.

У человека в традиционном секторе нет и не может быть личной ответственности за свою судьбу. Живет как все, он всего лишь часть понятного ему сообщества. Интернет? Да, есть, но больше для того, чтобы сидеть в «Одноклассниках» или скачивать блокбастеры и сериалы. На информацию спрос мизерный — какая практическая польза от знания о том, что происходит в мире, который человека не касается? Зато есть поверья, приметы, есть церковь, наконец! Она совершенно не напрягает ум проповедями, запрещая лишь роптать. Несмолкающее эхо традиционного крестьянского мира раскатывается сегодня и по городам, мутируя в современный язык, но жизнь современного мира не отражая.

От 30 до 80% экономики Северного Кавказа, Астраханской и Ростовской областей — это полунатуральное хозяйство и так называемая «этноэкономика». В ее основе — люди, занятые сельским хозяйством и переработкой природных продуктов, а на верхушке — производители и торговцы, продвигающие произведенное в региональные города, в редких случаях — дальше. Производство покоится на отношениях клановой иерархии, большая часть хозяйственных отношений — «в тени»: «свои» проверяющие и есть «свои», а чужие не доберутся.

В Бурятии же, к примеру, другая картина: меньше пьянства, больше порядка, люди на удивление осмысленные. Это иной тип простого воспроизводства, все берется от природы. Тут рыба, тайга, охота. Тут туризм, развивающийся в окрестностях Байкала, а это дело требует смекалки. Потребности пошире, чем базовые, но личное накопление и инвестиции ограничены новым домом и японским автомобилем. Автомобили нещадно бьются на бездорожье, отчего все ездят на поразительно новых машинах, где непременно есть дешевый видик с фанерной попсой. Создается иллюзия чего-то современного, но, по сути, этот мир так же замкнут на себе.

Определяющим признаком современного сектора является даже не размер города, а степень мобильности факторов производства — капитала и труда. Для нефти и газа есть транспортная инфраструктура. «Труба» втягивает этот сегмент в современное воспроизводство, трансформирует и жизнь людей. Индустрия становится интернациональной — Западная Сибирь снабжает нефтью и газом пол-Европы, люди ездят по миру, заключают контракты, покупают технологии… Отдых за границей, машины импортные, квартиры — в собственном городе, а еще и в Москве, а в придачу и домик на Средиземном море. Вот это современный сектор, потому что нефть и газ сделали мобильными и капитал, и рабочую силу.

Сибирский лес — совсем другая история, он немобилен. Поэтому современных предприятий ЛПК кот наплакал, «зеленое море тайги» — оно больше для охоты и собирательства. Сколько из этих сосен можно было бы сделать домов, стройматериалов, мебели… Увы, до мирового рынка при такой транспортной составляющей не дотянуться, а ближе платежеспособного спроса нет.

Ханты-Мансийск (с трубой) более современен, чем Красноярск (с лесом). Хабаровск — невероятно открытый город, заграница рядом, из внешнего мира сюда перетекают новые практики, управленческие подходы, образ мышления. Хабаровск намного более интегрирован в современный мировой сектор, чем почти равная ему по размеру населения Тула, с ее промышленностью, в основном оборонкой, у которой всего один покупатель — государство. Так тут и воспроизводятся отношения и практики Совдепии.

Анклавы современного сектора вкраплены в Красноярский край в виде производств алюминия, никеля и электроэнергии, в Пермский — в виде нефтепереработки и научно-технических центров, ориентированных на добычу и переработку нефти Западной Сибири. Даже в небольших городах Центральной России есть крупные современные анклавы — Komatsu в Ярославле и Volkswagen в Калуге формируют современных менеджеров и рабочих, создают налоговую основу для социальной защиты из городского бюджета, а не с приусадебного огорода.

Совокупное население городов России с населением более 500 тысяч человек составляет всего 44 млн, при этом не все это население целиком входит в современный сектор. Можно считать разными способами — по размеру городов, по профилю индустрии, по размерам предприятий. По любому выходит, что современный сектор России — это 30-35 млн человек, а традиционный — 100-110 млн, около 75% населения.

Так что вполне объяснимо, почему Россия так медленно развивается и кажется, что ничего не меняется. Меняется, только медленно и мучительно. А живучесть традиционных порядков и «старых идей» (выражение Кейнса) все продолжает отравлять мозги совсем молодых, уже родившихся вроде бы в другой стране, — вроде сочинской массажистки. И это тоже консервирует традиционность. Государство одной рукой пытается что-то развивать, а другой создает опять-таки экстрактивные институты. Откуда возьмется рост рынка, совокупного спроса и как следствие — вовлечение человека в производство денег, если нет минимума дохода, не облагаемого налогом, и даже с зарплаты 10 тысяч рублей нужно отстегнуть государству? Вспомните рассуждения о налогах в очерке о Маргарет Тэтчер!

Есть и недовольство, и бездонная апатия, и откровенное людское горе. Но для большинства какое-то другое, более дружелюбное к человеку общественное устройство — совсем не мечта и не ценность. В отличие от огорода, модных кросселей или зомби-ящика в импортной тачке. Это пусть в столицах насчет власти и устройства страны языки чешут… Население России не складывается в единую нацию, люди не пытаются договориться о том, куда хотят идти и где их общий путь к деньгам… Да больше того: все уверены, кого ни спроси из обывателей, даже соображающих, что общего пути к деньгам в России просто быть не может. У тех, наверху, свои расклады, а мы тут сидим и место свое знаем, и чужого нам не надо, и всех денег не заработаешь… В какой еще стране есть такие присловья?