Но Павлу некогда было думать о себе. Следовало готовиться к возвращению на корабль, все собрать, привести в порядок, чтоб ничего не растерять из артиллерийского снаряжения.

Но прежде чем приступить к сборам, Павел и другие артиллеристы присутствовали при разговоре Шостака с небритым, черным, как галка, парламентером. Никто, кроме Шостака, не понимал, что говорит француз, то и дело вздымавший руки к небу.

Матросы и канониры, которым не раз внушали, что якобинцы не веруют в Бога, с удивлением наблюдали за его жестикуляцией.

– Может, уверовал с перепугу, – высказал предположение Половников.

Оказалось, однако, что парламентер боялся не Бога, а турок и умолял Шостака защитить сдавшийся гарнизон от кровожадных галонджи.

Шостак заверил его честью русского офицера, что никому из пленных не будет нанесено ни малейшей обиды.

Француз несколько раз поклонился, причем его длинные масленые волосы совсем закрывали его лицо, оставляя на виду только птичий горбатый нос.

Однако пушки оставались на своем месте, пока не была подписана капитуляция.

Шостак подмахнул ее зигзагообразным росчерком, хотя ему лично один параграф ее определенно не нравился. По этому параграфу французскому гарнизону разрешалось возвратиться на родину «под честное слово» не воевать против России – солдатам в течение года, офицерам до конца войны.

«Излишнее снисхождение к этим канальям! – думал Шостак. – О-ох! Не верю им!»

Но таково было приказание адмирала, и изменить его Шостак не мог.

Французы вышли из крепости и перед фронтом русских и турецких солдат сложили свое оружие. Как и парламентер, они кланялись и благодарили за человеколюбивое обращение. Они просили передать их благодарность русскому адмиралу.

Когда кончилась эта церемония, Шостак позвал двух русских и двух турецких офицеров, чтоб принять оставленное французами военное имущество. Павлу и его канонирам под руководством лейтенанта артиллерии было приказано осмотреть пушки, подсчитать ядра и бомбы и другие артиллерийские запасы.

Шостак делал быстрые заметки в своей записной книжке, поставив одну ногу на камень, причем колено служило ему вместо конторки.

Канониры, помогавшие Павлу Очкину скоро заметили, что их капрал стал менее грозен и даже один раз обменялся с ними шуткой, чего никогда раньше не делал. Канониры приписали это успеху сегодняшнего дня, так как за участие во взятии первой крепости и проявленное геройство Павлу, несомненно, дадут награду.

Но Павел на этот раз не думал о награде, как казалось ему самому, оттого, что все мысли его были заняты пушками, ядрами, банниками, фитилями и десятками других вещей, которые надо было проверить и привести в порядок.

Все эти дела задержали десантный отряд до темноты, и ночь артиллеристы провели на суше.

Павел лежал на теплой земле, положив под голову шапку.

Среди утесов посвистывал ветер, трепал волосы, забирался под фуфайку. Шептались друг с другом о своей тревожной жизни сухие ветви кустарника, которому ветры не давали покоя. Над крепостью раскинулись звезды, крупные, яркие, похожие на горящие угли. От нагретых за день утесов веяло зноем.

Собравшись в кружок, артиллеристы негромко, чтоб не мешать спать другим, вели беседу.

Стало известно, что адмирал установил в городе новую власть. И многих это очень интересовало. Кто-то рассказывал в темноте:

– Купцы и дворяне выбрали начальников, а во главе всех – архиерей.

– Архиерей? Ишь ты, какой проворный! – узнал Павел Очкин голос канонира Ивашки.

– Ну уж, братцы, это дело не поповское островом править. Поп, знай свои святцы! – сказал Половников.

– Да вы слушайте, ребята! – перебил его рассказчик. – Не в попах дело, а в том, что здесь жители сами себя выбирают. Без начальства значит.

В голосе рассказчика звучало безмерное удивление.

– Нам нельзя без начальства. У нас народ другой, – отозвался кто-то.

Но Павел больше не слушал. Он полагал, что рассуждать о правлении – дело адмирала. Сам Павел и канониры этаким делам не обучены. Может быть, и жалко, что не обучены, да выше головы не прыгнешь.

Очкин улегся поудобнее, но сон не шел. Встала перед глазами освещенная солнцем расселина между утесами. Павел снова увидел бомбу с ее «очком» и кудрявым дымом, услышал противный шипящий звук.

«Пронесло, и слава богу, – подумал он, зевая. – Не раз бывало. Все от случая».

И ему почему-то вспомнился Севастополь, зимняя работа над прокладкой труб для водопровода и то, что водопровод так и не успели кончить. Мелькнуло румяное, как спелый персик, личико сына. Небось спит сейчас под отцовской шинелью и сосет маленький кулак. Потом словно пролетела среди звезд деревня, где остались когда-то дед и мать. Павел не знал, умерли они или живы, и редко о них думал. А в эту ночь на чужом острове, среди южного моря, под горячим незатихающим ветром, Павел вспомнил о них с какой-то хорошей глубокой грустью. Ему хотелось еще и еще думать о них, о сыне, о Севастополе и думать вместе, не разделяя одно от другого. Единственно, о чем он ни разу не вспомнил, это о своем новом доме, на постройку которого положил столько трудов.

Никос Алеку любил после работы выкурить трубку, но табак стал так дорог, что Никос заменил его коринкой и жевал ее до отвращения. Да только и оставалось, что жевать коринку. До сих пор Алеку видел смысл своей жизни в работе, а теперь она стала не нужна ни ему, ни Спиридону Форести, у которого он арендовал землю. Никто не покупал коринку. На нее не было никакой цены.

Вечером, когда гроздья винограда стали влажными, а далекий прибой зазвучал в тишине звонче, нежели днем, Никос, как всегда, отправился к соседу Нерадзакиасу.

Нерадзакиас любил солнце. Он целые дни работал на винограднике под его палящими лучами. Ему казалось, что жгучее тепло, пронизывая кровь, делает легче его изуродованное тело. Если он не работал, то сидел на камне, закинув назад голову, похожий на большую нахохлившуюся птицу. Длинные черные волосы падали на его горб. В светло-карих глазах то пропадали, то появлялись золотистые искры. Игра их отражала постоянную желчную усмешку.

В свое время Нерадзакиас, как и многие, верил, что французы принесут благоденствие простому народу, но очень скоро понял, что ошибся. Захватив острова, французы дали крестьянам право называться гражданами, право не снимать шляпы в общественных местах, право танцевать и петь вокруг «дерева свободы», как назывался длинный шест посреди площади святого Марка, увенчанный красным колпаком.

Таковы были новые права, принесенные генералом Бонапартом, – тощие плоды «дерева свободы». За эти символические права крестьяне должны были поставлять масло, мясо, вино и хлеб для французского гарнизона, чинить дороги, давать лошадей и ослов для перевозки, строить батареи и опять давать, давать и давать…