Корпус маршала Ожеро, остававшийся в течение двух недель в Берлине для усиления гвардии во время длительного пребывания здесь императора, выступил из Берлина примерно в середине ноября и направился сначала к Одеру, через который мы переправились в Кюстрине, а затем к Висле, к берегам которой мы вышли у Бромберга. Мы были теперь в Польше, самой бедной и самой несчастной стране Европы… От самого Одера больше не было больших дорог. Мы шли по зыбучим пескам или по ужасной грязи. Большинство земель было не обработано, а немногие жители, которые встречались на нашем пути, выглядели неописуемо грязными. Погода была великолепной на протяжении октября и первой половины ноября, но теперь она стала ужасной. Мы больше не видели солнца, непрерывно шёл дождь или снег. Провиант стал попадаться очень редко, больше не было вина, почти никогда не попадалось пиво, а если оно и было, то очень плохое. Вода была грязной, хлеба не было вообще, а крышу над головой приходилось отстаивать у коров и свиней!.. Так что солдаты говорили: «Ну вот! И поляки осмеливаются называть это своей родиной!..»

Сам император утратил свои иллюзии, ведь, прибыв сюда ради восстановления независимости Польши, он надеялся, что всё население этой обширной страны как один поднимется при приближении французских армий, однако никто из жителей даже не пошевелился!.. Напрасно для возбуждения энтузиазма поляков император приказал послать письмо знаменитому генералу Костюшко, руководителю последнего польского восстания, и пригласить его присоединиться к своей армии. Однако Костюшко продолжал мирно жить в Швейцарии, куда он скрылся после восстания. На упрёки, которые ему делали по этому поводу, он ответил, что слишком хорошо знает нерадивость и беспечность своих соотечественников, чтобы иметь смелость питать надежду на то, что им удастся освободиться даже при помощи французов. Не сумев привлечь на свою сторону Костюшко, император, желавший, по крайней мере, воспользоваться его известностью, обратился от имени этого старого поляка с воззванием к населению Польши, но ни один поляк не взялся за оружие, хотя наши части заняли многие провинции бывшей Польши и даже её столицу. Поляки не соглашались браться за оружие до того, как Наполеон не объявит о восстановлении Польши, а Наполеон не собирался принимать такое решение до того, как поляки не поднимутся против своих угнетателей, а они этого не сделали.

Во время пребывания 7-го корпуса в Бромберге среди ночи к маршалу Ожеро прибыл Дюрок, обер-гофмаршал императора. Ожеро послал за мной и приказал готовиться к сопровождению Дюрока, который отправлялся в качестве парламентёра к прусскому королю в Грауденц. Ему нужен был офицер для замены его собственного адъютанта, которого он только что послал в Позен с депешами для императора. Ожеро и Дюрок выбрали меня, так как вспомнили, что в августе я уже был послан к прусскому двору с поручением и что я знал почти всех офицеров этого двора, а также его обычаи.

Я собрался очень быстро. Дюрок взял меня в свой экипаж, и, спустившись по левому берегу Вислы, занятому французскими войсками, мы переправились через неё вброд напротив Грауденца. Мы поселились в городе и затем отправились в цитадель, где находилась вся королевская семья Пруссии после потери 4/5 территории своего государства. Висла разделяла две наши армии. Король Пруссии выглядел спокойным и покорным. Королева, которую я видел раньше столь прекрасной, очень изменилась. Казалось, её гложет печаль. Она не могла скрыть от себя самой, что поскольку она толкнула короля на участие в войне, то она и была главной причиной несчастий своей страны, жители которой теперь поднимали свой голос против неё. Император не смог бы послать к королю Пруссии парламентёра более приятного, чем Дюрок, выполнявший ранее обязанности посла в Берлине и благодаря этому очень хорошо известного королю и королеве. Они оба высоко ценили Дюрока за любезность и обходительность. Я играл слишком незначительную роль для того, чтобы на меня обращали внимание. Однако король и королева признали меня и произнесли в мой адрес несколько вежливых слов.

Я обнаружил, что прусские офицеры при королевском дворе сильно растеряли то бахвальство, которым они отличались в августе. Недавний разгром сильно изменил их отношение к французской армии. Я, однако, не хотел выказывать своё превосходство и старательно избегал разговора о сражении при Иене и о других наших победах. Переговоры, которые обер-гофмаршал Дюрок должен был вести с прусским королём, имели отношение к письму, направленному этим монархом Наполеону, и продолжались два дня. Я использовал эти дни для чтения и для прогулок по печальному крепостному плацу, потому что не хотел подниматься на крепостные стены, хотя оттуда открывается прекрасный вид на Вислу. Я опасался, как бы меня не заподозрили в том, что я разглядываю оборонительные сооружения и позиции противника.

В сражениях, происходивших после битвы при Йене, вплоть до Вислы, пруссаки взяли у нас всего лишь сотню пленных, которых они использовали на земляных работах в крепости Грауденц, где они были заключены. Обер-гофмаршал Дюрок поручил мне раздать пособие этим несчастным, выглядевшим ещё более несчастными оттого, что из цитадели они могли видеть французские части, отделённые от них только Вислой. Это соседство и сравнение своего положения с положением своих свободных и счастливых товарищей на левом берегу заставили одного французского пленного, кавалериста отборной роты 3-го драгунского полка, по фамилии Арпен, использовать все имевшиеся в его распоряжении средства, чтобы вырваться из рук пруссаков. Дело это было нелёгким, потому что сначала требовалось выйти из крепости, а затем переправиться через реку. Но чего не сделает твёрдая воля? Арпен, работавший у главного плотника пруссаков, где складывал штабелями брёвна, втайне сделал маленький плот. Он взял толстый канат и использовал его для того, чтобы ночью спустить свой плот к подножию крепостных стен и самому выбраться из цитадели. Он уже стащил свой плот к Висле, спустил его на воду и готовился вскочить на него, как вдруг был захвачен прусским патрулём. Пруссаки вернули его в крепость и посадили в карцер. На следующий день прусский комендант, в соответствии с обычаем, существовавшим тогда в прусской армии, приговорил Арпена к пятидесяти ударам палкой. Напрасно наш драгун говорил, что, будучи французом, он не может подчиняться прусским правилам, его статус военнопленного делал любое его возражение бесполезным. Его уже вели к деревянным козлам, к которым его должны были привязать, и два солдата готовились привести приговор в исполнение. В этот момент, собираясь взять книгу в экипаже обер-гофмаршала Дюрока, который стоял на плацу, я заметил, как Арпен отбивается