Увидев ее по-настоящему, я больше не могу не видеть.

Наконец она это замечает:

— Ты чего?

— Ничего. — Я отвожу взгляд, потомушто сам не знаю ответа.

Вскоре долина перестает быть такой ровной, и по обеим сторонам от нас поднимаются холмы, а дорога и река выпрямляются: теперь видно, что происходит сзади. Ни армии, ни отдельных разведчиков пока нет. Тишина наводит на меня почти такой же страх, как постоянный Шум.

Смеркается. Сонце начинает закатываться в долину нам за спину, грея последними лучами армию и то, что осталось от Нового света после сражения.

Виола бежит впереди меня.

Я смотрю, как она бежит.

Сразу после наступления темноты мы наконец-то подходим к очередному поселению — здесь тоже есть доки и тоже безлюдно. В общей сложности деревенька состоит из пяти домов, выстроившихся вдоль дороги. У одного из них на первом этаже что-то вроде сельского магазина.

— Погоди. — Виола резко останавливается.

— Ужин? — затаив дыхание, спрашиваю я.

Она кивает.

Шести пинков хватает, чтобы распахнуть входную дверь в магазин, и хотя в деревне ни единой живой души, я все равно воровато оглядываюсь по сторонам, готовясь получить по шее. Внутри почти ничего нет, одни консервы, но мы умудряемся найти черствую булку, какие-то фрукты с бочками и несколько полосок вяленого мяса.

— Продукты почти свежие, — говорит Виола с полным ртом. — Люди уехали отсюда вчера или позавчера.

— Слухи об армии — сильная штука, — отвечаю я, толком даже не жуя с голодухи.

Мы набиваем животы, а потом я запихиваю остатки еды в Виолину сумку, которая теперь висит на моем плече. Тут мне попадается на глаза книжка. Она все еще там, все еще завернута в пакет и прорезана посередине.

Я сую руку в пакет и глажу пальцами обложку, мягкую на ощупь и до сих пор немного пахнущую кожей.

Дневник. Дневник моей мамы. Он проделал с нами весь этот долгий путь. Пострадал от ножа, но выжил. Прямо как мы.

Я поднимаю взгляд на Виолу.

Она снова замечает мой взгляд:

— Что?!

— Ничего. — Я убираю книжку обратно в сумку. — Пошли.

Мы опять на дороге, опять спускаемся по реке к Хейвену.

— Между прочим, это наша последняя ночь, — говорит Виола. — Если доктор Сноу не ошибся, завтра будем в Хейвене.

— Ага, — киваю я. — И мир изменится.

— Опять.

— Опять.

Мы делаем еще несколько шагов.

— Ну как, надежда просыпается? — с любопытством спрашивает Виола.

— Нет, — отвечаю я, заглушая Шум. — А у тебя?

Она вскидывает брови, но качает головой:

— Нет, что ты…

— Но мы все равно пойдем.

— Конечно. Хоть в огонь, хоть в воду.

— Боюсь, нас ждет и то и другое, — говорю я.

Сонце окончательно садится, восходят луны — гораздо тоньше, чем вчера. Небо по-прежнему ясное, звездное, мир вокруг по-прежнему тих, если не считать рева воды, который упорно становится громче.

Наступает полночь.

Пятнадцать дней.

Пятнадцать дней до…

До чего?

Мы идем всю ночь, мимо медленно плывут звезды, а слова постепенно утихают, когда усталость вновь берет свое. Незадолго до рассвета мы натыкаемся на две перевернутые телеги: по дороге рассыпана пшеница, а на обочине валяется несколько пустых корзин.

— Они так торопились, что даже не стали собирать зерно, — замечает Виола.

— Что ж, можно тут и позавтракать, — говорю я, переворачиваю одну корзину вверх дном и сажусь на нее лицом к реке.

Виола берет вторую корзину, приносит ее ко мне и тоже садится. В небе на востоке начинает мерцать свет, дорога уходит прямо туда, и река тоже мчит свои воды к восходящему солнцу. Я открываю сумку и достаю еду из магазина: часть отдаю Виоле, остальное съедаю сам. Запиваем водой из бутылок.

На моих коленях лежит открытая сумка. Чистая одежда, бинокль…

И мамина книжка.

Я чувствую рядом с собой тишину Виолы, чувствую знакомую пустоту в груди… в животе, в голове. Мне вспоминается ужасная боль, которую я испытывал рядом с Виолой: настоящее горе, похожее на боль утраты, как бутто я падаю в никуда, и очень хочется плакать, плакать навзрыд.

Но сейчас…

Нет, сейчас уже не так.

Я смотрю на нее.

Виола наверняка знает, что творится в моем Шуме. Вокруг никого, а она уже наловчилась читать мои мысли даже сквозь рев реки.

Но она просто сидит и жует. Ждет, когда я заговорю.

Когда обращусь к ней с просьбой.

Потомушто думаю я именно об этом.

Скоро взойдет сонце и настанет новый день — день, когда мы доберемся до Хейвена, где живет целая уйма народу и где столько Шума, что никак нельзя побыть одному — если, конечно, они не изобрели лекарство. В таком случае Шум будет только у меня, а это еще хуже.

Мы доберемся до Хейвена и станем его частью.

Мы будем уже не просто Тодд и Виола, которые сидят на берегу реки и смотрят на восход сонца, доедая завтрак, — единственные люди на всем белом свете.

Мы сольемся с остальными.

Возможно, другого случая не представится.

Я отворачиваюсь и, не глядя на Виолу, спрашиваю:

— Ты говорила, что умеешь подделывать акценты…

— Ну да, — тихо отвечает она.

Я достаю книжку:

— А прентисстаунский подделать сможешь?

— «Тодд, любимый… — читает Виола, изображая акцент Бена. Получается, скажу я вам, отлично. — …мой ненаглядный сын».

Голос моей мамы. Это говорит моя мама.

Я скрещиваю руки на груди и смотрю на рассыпанную по дороге пшеницу.

— «Я начинаю вести дневник в день твоего рождения, день, когда ты впервые оказался у меня на руках, а не в животе. Здесь ты пинаешься ничуть не меньше! А еще — ты самое прекрасное, что может быть во Вселенной, уж в Новом свете наверняка, а в Нью-Элизабете и подавно. Здесь тебе нет равных, это точно».

Я заливаюсь краской, но вокруг еще довольно темно, и мой румянец скрыт от чужих глаз.

— «Как жаль, что твой па тебя не увидел: Новому свету и Господу Богу зачем-то понадобилось, чтобы он заболел и умер, поэтому нам придется ждать встречи с ним в другом мире.

Ты на него похож. Младенцы, вообще ни на что не похожи, но ты почти копия папы. Ты будешь высоким, когда вырастешь, потому что твой па был высоким. А еще ты будешь сильным — потому что он был сильным. А еще — очень-очень красивым наверняка. Девушки Нового света оглянуться не успеют, как влюбятся в тебя по уши».