На ночлег остановились в Силиврии. Большой город. С одной стороны гора, с другой – скала, пристань для султанского барка. Из четырех ханов люди михмандара выбрали для султанши тот, в котором было две жалкие комнатки. Все остальные были построены по турецкому обычаю так, что в них люди и скот не разделялись, только и всего, что для людей между колоннами, поддерживавшими кровлю, были каменные возвышения, на которых можно было разводить огонь, варить еду и кое-как согреться. Дым, смрад от верблюдов, едкий конский пот, нечистоты – вот что такое хан.

Комнатки для султанши и султанских детей устланы коврами, нагреты жаровнями, из курильниц струились крепкие ароматы аравийских бальзамов, очищающих воздух от смрада и эпидемий. Роксолана сама накормила Мехмеда и Михримах, дала грудь ненасытному Селиму, который ежеминутно кричал, требуя молока, потом велела приготовить ей одежду на завтра (должна бы менять одежду по меньшей мере пять раз на день – перед каждой молитвой, но вынуждена была в дороге довольствоваться одноразовой переменой), выбрала себе на ночь книгу. Это был трактат арабского философа Ибн-Рошда, называемого в Европе Аверроэсом. Ибн-Рошд писал, что нет ничего всеохватнее материи и что Бог – это и есть вечная природа. Он не хотел признать бессмертия души, отбрасывал миф о потусторонней жизни и воскрешении. Коли так, тогда кому же молиться и на что надеяться? Разве она, Роксолана, не была уже мертвой и похороненной навеки и разве не воскресает теперь, не возносится медленно, несмело, но упорно и неустанно? Или все это сон и наваждение? Нет, она вырывается из-под власти темных сил, она обретает давно утраченную свободу, и ее путешествие первое свидетельство этого, – но может ли возвратиться свобода к человеку, когда в душе его нет веры? Во что должна была верить? В Бога? Но он бросил ее на погибель, отказался от нее, отдал богу иному, и теперь ее душу терзала вина отступничества, но может ли быть виновной жертва, которую раздирают, не желая помириться между собой, два диких зверя?

В любовь? А разве истинная любовь может начинаться с рабского порабощения тела? Султан вошел в нее не через душу, а через тело, и уже не было чистой любви, а только позор и горечь. Может, в звезды, в небо, в сияющие высоты? Может, может…

Она спала, как птичка на качающейся ветке. Только смежит веки и уже вздрагивает от малейшего шороха. Сама удивлялась: откуда берутся силы, как живет?

Среди ночи в хане поднялся переполох. Прибыл царский гонец. Письмо от султана для возлюбленной Хуррем. Не полагалось будить султаншу так поздно, но воля падишаха выше чьего бы то ни было спокойствия. Впрочем, Роксолана и не спала. Письмо было коротенькое и не требовало ответа. Султан выезжал навстречу своей Хасеки. Войско охраняло путь от Силиврии до Эдирне. Пусть его султанша с царственными детьми путешествует спокойно и счастливо.

Из Силиврии дорога шла на Чорлу. На горах виднелись остатки античной стены, выстроенной византийским императором Анастасием для защиты от болгар. Тысячелетние руины. Тут все было старым, может, когда-то и славным, все было историей. Силиврия, о которой писали еще Геродот и Страбон. Вымощенная выщербленными плитами дорога вдоль моря, где убит был когда-то Марк Аврелий. Эта тысячелетняя стена. Названия, воспоминания, руины. А что ей история, если имела уже свою собственную историю, пред которой бледнеет все известное в деяниях человеческих.

Дорога поворачивала от моря, отдалялась от вольной стихии, терялась в холмистости материкового простора. Прощайте, морские воды, прощай, вольный ветер, горький запах раскованности, с богом, нереиды, тритоны, дельфины, боги и божки!

Обедали в Киникли. Небольшое село, но было в нем четыре ханы и джамия для правоверных, хотя жили здесь в большинстве своем греки. Снова навстречу табуны татарских коней, которые переправлялись через речушки Ятигису и Бахулдересу. На ночь прибыли в Чорлу. Город побольше Силиврии. Три джамии, греческая и армянская церкви. Несколько ханов и даже большое медресе, построенное великим визирем султана Баязида Чорлулу Али-пашой. Был родом отсюда, начинал простым угольщиком, затем очутился в султанском гареме, от простого евнуха дослужился до звания кизляр-аги, впоследствии стал великим визирем. Не принес счастья своему султану. Как раз на равнине возле Чорлу войско Баязида было разгромлено его сыном Селимом, и султан вынужден был уступить трон. Расплата не замедлила. Через восемь лет Селим на пути из Эдирне в Царьград умер в том же Чорлу, где когда-то сражался с родным отцом.

Встречать султаншу вышли местный кадий и кехаята – староста. Клонили головы в тяжелых тюрбанах, прикладывали к груди сложенные лодочкой ладони. Все молча. Без слов. Только метали холодные стрелы взглядов. Проклятая гяурка! Проклятая, проклятая!

В последующие два дня обрюзгший михмандар и его ленивые евнухи не могли найти помещений для постоя ни в Карашаране, ни в Бургасе. Не помогали ни деньги, ни угрозы, ни просьбы. Все упорно твердили: чума. Никто не хотел брать на себя риск. Такие высокие личности, а у них мор. Пришлось две ночи провести в войлочных шатрах. Дорога была ужасной. Потоки воды, вязкая грязь, разрушенные мосты, лужи. И это дорога, по которой должен ездить сам султан!

За Бургасом, близ Мурад Тепеси, встретился караван верблюдов, ведомый невзрачным понурым осликом. Везли древесный болгарский уголь в Царьград для джебеджеитов[78], которым для пушечного пороха необходим был уголь только из родопских лесов.

Осел семенил, опустив большую голову, и длиннющий караван верблюдов послушно плелся вслед за ним. Осел – повелитель. Тут все повелители. Повелители ослов, верблюдов, буйволов, караванов, табунов, стай. И над людьми повелители, хотя люди и норовят всякий раз сбросить этот груз со своих плеч. Это только скот пасется там, куда пригонит его пастух. Люди нет. Не должны бы. Перед Карклисе, лежавшем в предгорье Родопа, дорога разветвлялась: налево – к Эдирне и на Софию, направо – к Дунаю, на Молдавию, к Днестру и дальше. Ох, свернуть бы направо да поехать через горы и реки и очутиться в Рогатине, в отцовском доме, стряхнуть с себя все, что с нею было, как дурной сон, снова стать веселой, беззаботной Настасей, побежать к суровому викарию Скарбскому и послушно процитировать стихи Горация о быстротечности жизни, которые Настася прежде никак не могла постичь и знай смеялась над поэтом, оплакивавшим какого-то Постума с его морщинами и старостью!

Но уже выезжал ей навстречу с левой дороги сам Сулейман в сопровождении целой тысячи блестящих всадников, надвигался на нее, весь в золоте, в сиянии самоцветов, ослеплял, сжигал, уничтожал все ее дерзкие мысли, намерения и желания. Снова становилась рабой, хоть и вельможной, снова падала, хоть и вознесенная безмерно над этим жестоким миром.

Постлано было прямо посреди грязи алое сукно, султан соскочил со своего черного коня, ступил на то сукно, пошел навстречу белой карете, дверца открылась ему навстречу, две белые руки, высвобождаясь из пушистых мехов, протянулись к нему, войско кричало заученно: «Падишах хим чок!» Забылось все, горел отцовский дом, пристанище ее непокоренного духа, пламенем охватывались ее мечты – и откуда этот пожар?