В карету Роксоланы были впряжены шестеро коней, это был довольно просторный экипаж, плотно обитый изнутри красным в золотых узорах войлоком, устланный пушистыми мехами и толстыми коврами для тепла и уюта, хотя для тепла евнухи все время подкладывали в карету плоские медные жаровни с раскаленными углями, убирая остывшие.

За первой каретой ехала вторая, тоже шестиконная, затем два четырехконных кабриолета и восемь пароконных арб.

Роксолана ехала в первой карете. С нею Михримах и крохотный Селим, помогала ей молодая красивая рабыня, и мудрая уста-хатун, которой много раз приходилось перемеривать эту дорогу, должна была скрашивать султанше затяжную и тяжелую зимнюю поездку своими мудрыми беседами.

Во второй карете ехал Мехмед со своим воспитателем Шемсиэфенди, в кабриолетах хазнедар-уста везла одежду и драгоценности Роксоланы, ехали там служанки султанши и няньки Михримах и Селима, арбы загружены были всевозможным добром, без коего столь высокой особе не подобало отправляться даже в однодневное путешествие, а тут речь шла не только о неделе пути, но и о проживании в султанском серае в Эдирне, где, конечно же, все необходимое для султанши и ее детей могло и найтись, но ей ведь могло и недоставать каких-либо привычных вещей, а этого уже не полагалось.

Привычные вещи! Богатство! Роскошь! Думала ли она о таком еще совсем недавно? Теперь сидела в этом роскошном экипаже, до самых глаз закутанная в пушистые красные соболя, коим не было цены, семимесячный Селим лежал в золоченой колыбельке, закутанный в серое беличье одеяльце, Михримах, тоже вся в дорогих мехах, лезла к матери на руки, лепетала: «Мама, мама!» А Мехмед, уже начавший говорить, каждый день произносил новые и новые слова, речь из него так и лилась – чужая речь! Только ночью, без подслушивателей и подглядывателей, плача над первым своим сыном, шептала ему родные слова: «Синочку мiй! Дитино моя!» – а вслух боялась произнести даже слово, чтобы не вспугнуть свое непрочное счастье, не отпугнуть настороженную судьбу. Порабощено ее тело, порабощен и дух. Путь к высотам из этого порабощения пролегал через порабощение еще большее. Ничем и ни перед кем не выдать своей тоски о том, что осталось воспоминанием, никому не позволить хотя бы краешком ока заглянуть туда, увидеть ее самое большое богатство. Родной отцовский дом в Рогатине! Он теперь, может, уже и не существовал. Жил в ее воспоминаниях. Видела его на рассвете, когда склонялась над уснувшим ребенком, и долгими днями, когда веяли над садами гарема гнилые южные ветры, видела в тяжелой черной тьме стамбульской чумы и при свете месяца и звезд теплым летом, видела его с высоты, с рогатинского вала, и снизу, со львовской дороги, – тогда казалась сама себе совсем маленькой, а отцовский дом разрастался на полсвета и светился своими деревянными стенами, как солнце. Видела его бессонными ночами и днем, он приходил в ее сны, и, проснувшись, стонала от горя, рыдала по навеки утраченному.

А надо было жить.

Когда носила в своем лоне первое дитя, валиде пустила слух, что родится шайтан. На вашу же погибель! Гульфем и Кината, готовые от зависти задушить маленькую Хуррем, прибегали с наигранным сочувствием, шептали испуганно о страшных наветах, которыми, словно паутиной, опутывают ее, Хуррем, вздыхали и охали, а сами пялили глаза на хилую, слабенькую девчушку: не бросится ли в Босфор? Нет, не бросилась! Родила сына, затем еще дитя и еще. Утверждалась и утвердилась в детях, и уже не было отступления. Назад пути нет. На всю жизнь прикована к этой земле, и дети ее, выросши, будут считать эту землю родной, а об отчизне матери не захотят и слышать. Также и о языке, ибо что такое язык без отчизны? Разве что вспомнят когда-нибудь песни, которые она напевала над их колыбельками, напевала тихонько, чтобы никто не услышал: «Коли турки воювали, бiлу челядь забирали: i в нашої попадоньки взяли вони три дiвоньки. Одну взяли попри конi, попри конi на ременi, другу взяли попри возi, попри возi на мотузi, третю взяли в чорнi мажi. Що ю взяли попри конi, попри конi на ременi, то та плаче: «Ой, боже ж мiй! Косо моя довгенькая! Не мати тя розчесуэ, возник бичем розтрепує!» Що ю взяли попри возi, попри возi на мотузi, то та плаче, то та кричить: «О боже ж мiй, ножки мої, ножки мої бiлесенькi! Не мати вас умиває, пiсок пальцi, роз’їдає, кровця пуки[76]заливає!» Що ю взяли в чорнi мажi, то та плаче, то та кричить: «Ой, боже ж мiй, очка мої, очка мої чорненькiї! Тiлько орсак[77]проходили, а бiлий свiт не видiли!»

Хотела бы полететь на Украину, позвать за собой детей своих. «У нас гори золотii, у нас води медовii, а травоньки шовковii, у нас верби грушки родять, у нас дiвки, в златi ходять!» Хотела – и не смела. Теперь везла своих детей по их земле. Впервые для них и для себя самой.

Раскисшая дорога, старые оливы протягивают к холодному небу корявые черные ветки, как бессильные рабыни. Ветер со слепой жестокостью дергает высокие тела зеленых кипарисов, и они угрожающе раскачиваются – вот-вот сломаются и упадут. Проехали селение Чумликой, обоз растянулся безмерно, конные евнухи, недовольно покрикивая, пытались сбить его плотнее, старый толстый михмандар часто подъезжал к Роксоланиной карете, склонял в поклоне голову, на которой намотана целая скирда ткани, что-то бормотал: не то извинения, не то просьбы – не разберешь. Роксолана отмахивалась: «Оставьте меня в покое, у меня дети!»

К вечеру все же добрались до села Кучук Чекмедже, где было целых пять ханов для странников, но для султанши с детьми были приготовлены две греческие хатенки, в которых от хозяев остались лишь старые, грубо намалеванные иконы на стенах да неугасимые лампадки под ними. Те иконы и лампадки поразили Роксолану в самое сердце. Не уснула до утра, просидела у колыбельки маленького Селима, присвечивая себе медным каганчиком, читала какую-то книгу из тех, что везла с собой в поклаже. Везла детей и книги – единственное спасение для раненой души.

Утром было солнце, ветер утих, земля покато поднималась к небу, потом горбилась, дорогу перерезал невысокий горный хребет, а за ним была укромная долина, прозванная довольно угрожающе Харамидере – долина разбойников, и там они должны были ночевать. Миновали большой караван верблюдов, остановившийся на ночлег. Верблюды, подломив ноги, готовились спать. Расположены были большим кругом, головами наружу. Внутри круга сложены тюки товара, горел костер.

Роксолану с детьми снова устроили в греческой хатенке, принадлежавшей священнику. Снова должна была провести ночь со своими давними темноликими богами, скорбно взиравшими на нее поверх лампадки. Написала коротенькое письмо султану, отослала с гонцом, немного подремала.

Дальше дорога шла на Силиврию. Через селение контрабандистов Каракли-Кьёй, мимо засыпанного песками Кумбургаса дорога вывела обоз к морю. Кончилась грязища, осталось позади бездорожье, путь стлался по твердому камню, справа вздымались пологие холмы, слева шумело море, такое вольное и безмятежное, что душа летела на его просторы, как птица, и молча рыдала от восторга. Обед был устроен в селении Бургадос перед ханом. Дальше по дороге встретились огромные табуны коней. Гнали на продажу в Стамбул. Невозможно было даже вообразить, сколько коней продается в столице. На Аврет-базаре коней продают вместе с людьми. Гнали коней не турки и не болгары. Роксолана узнала этих людей с первого взгляда. Маленькие, жилистые, грязные, большие луки за спиной, притороченные к седлам арканы, кошмы, турсуки с кумысом, – татары! Точнехонько такие же, как те, что везли ее из Рогатина и продавали на рабском торге в Кафе. Родная кровь султанской матери, а следовательно, и у султана какая-то частица татарской крови – и в ее детях! Горе, горе! Как страшна жизнь! Убитая вынуждена стать родной своему убийце! Будет ли когда-нибудь отмщение за содеянное и исчерпается ли долготерпение людское и господнее?