сравнение заставило Густада благодарно улыбнуться. Ремонтная мастерская, да, это хорошо. Вроде тех, что работают на улице доктора Пеймастера. – Некоторые люди поступают по-другому, – продолжал Малколм. – Они сначала приходят и просят Богородицу об исцелении, обещая вернуться и пожертвовать ей соответствующую часть тела, когда та выздоровеет. Но по мне, так в этом нет никакого смысла. Если у тебя сломались часы, как часовщик сможет их починить, если ты их ему не отдашь? – Умозаключение было неоспоримым. Даже дородная хозяйка тележки кивнула в знак согласия. – А еще, – добавил Малколм, – это слишком похоже на торг, тебе не кажется? Я полностью доверяю Деве Марии, поэтому плачу вперед. – Женщина на табуретке затряслась, но трудно было сказать, от веселья ли или от чего другого, потому что лицо у нее оставалось совершенно бесстрастным.

Малколм взял с прилавка торс девочки и передал Густаду.

– Это за Рошан. А теперь – для твоего друга, который в больнице. Если рак уже распространился, то лучше, наверное, взять тело целиком. – Он указал на мужскую фигурку в последнем ряду. Женщина в черном неохотно оторвалась от своей табуретки. – Кто еще?

Поколебавшись, Густад ответил:

– А может Дева Мария помочь с головой? Я имею в виду – вправить мозги. Человеку, у которого они съехали набекрень.

– О да, думаю, Сохрабу это определенно поможет. – Малколм выбрал мужскую голову. – Ну а как насчет твоего бедра?

– Нет-нет, оно в порядке.

– Чушь собачья. Сегодня утром один ты хромал на всем рынке, я сам видел. Давай, не робей. – Дородная женщина, качнувшись на своей табуретке, наклонилась и из-за тележки посмотрела на Густада, наметанным глазом измеряя его габариты, после чего выбрала нужную ногу. – Отлично, – сказал Малколм. – Увидишь, как это помогает. Кто еще? – Густад подумал о Джимми, о его умоляющем письме, о тех ужасах, которые описывал Гулям Мохаммед. О врагах Джимми, желающих избавиться от него…

– Ну что, есть еще кто-нибудь?

– Нет. Больше никого.

Дородная женщина подсчитала общую стоимость.

– Жертвоприношение сработает, только если заплатишь ты сам, – сказал Малколм. – Мои деньги для этого не годятся.

– Конечно. Естественно.

– А теперь четыре свечи, – сказал Малколм, переходя к другой тележке. – Я всегда покупаю у обоих, чтобы было по-честному.

Густад расплатился, и они вошли в переполненную церковь. Верующие со своими жертвоприношениями медленно продвигались к алтарю. От дуновения потолочного вентилятора вуаль какой-то женщины, стоявшей рядом, скользнула по лицу Густада. В плоских металлических подносах ярко горели сотни свечей. Их совместное сияние озаряло храм оранжевым светом. На свечных подносах теснились бесчисленные конечности и фигурки – восковая вселенная, молящая за страждущих на земле. Жар от свечей постепенно лишал жертвенные фигурки их изначальных форм. Повторяя действия друга, Густад преклонил колена, потом Малколм жестами показал ему, что восковые покупки нужно поставить на поднос и зажечь свечи. Однако найти хоть крохотное свободное местечко в этом нескончаемом обжигающем пламени было трудно. Малколм оглянулся – не видит ли кто – и тыльной стороной ладони быстро смахнул несколько уже наполовину сгоревших свечей. Настоящий пинг-понговый бэкхенд, отметил Густад и шепотом спросил:

– А так можно?

– Все нормально, – ответил Малколм. – Потом кто-то сделает то же самое с твоими свечами. Важно их зажечь. – Он обратил внимание Густада на главную статую. – Это та самая статуя, которую нашли рыбаки.

Статуя была задрапирована в богатые, расшитые золотом покровы; в зареве свечей сверкали камни, казавшиеся драгоценными и полудрагоценными.

– А эти облачения они тоже нашли?

– Нет, они были сделаны гораздо позднее, на пожертвования.

«Интересно, во что же была одета статуя, когда ее выбросило на берег?» – мысленно поинтересовался Густад.

– Видишь младенца Иисуса на левой руке у Матери Марии? Раз в год Он перемещается. На следующий год Он будет у нее на правой руке. Никто не знает, как это происходит. Настоящее чудо. – После этого Малколм замолчал и, перекрестившись, начал молиться. Густад соединил ладони, склонил голову и стал думать о Рошан, желая, чтобы она опять стала здоровой и веселой; о Диншавджи – чтобы его страдания хоть немного облегчились; и о Сохрабе, чтобы к нему вернулась способность мыслить здраво. Собственное бедро его не волновало, на фоне остального оно было наименее важно.

* * *

Море медленно, но неотвратимо гнало к берегу высокий прилив. Друзья выбрали сухой плоский валун и уселись на нем.

– Какое красивое место, – сказал Густад.

– Да, эта часть Бандры – особенно. Но негодяи планируют и тут провести мелиорацию и развернуть строительство.

– Рошан здесь очень понравилось бы. Иногда, когда мы ездим на Чоупатти или Марин-Драйв[256], она обожает сидеть и смотреть на волны.

Время от времени их лица орошало солеными брызгами – легко, как случайное касание той вуали в церкви. Некоторое время спустя им пришлось пересесть повыше.

– Море отгоняет нас, – сказал Малколм.

Они с любовью вспоминали былые времена, колледж, причуды некоторых своих старых преподавателей и, конечно, – своих родителей. Густад сказал, что никогда не забудет, как добра была к нему семья Малколма, как она каждый вечер привечала его у себя в доме, позволяя наслаждаться музыкой и даже предоставляя место для занятий. Они старались заполнить все лакуны в абрисе прошлого, который набросали еще на рынке Кроуфорд. Но сразу заполнить всю зияющую пропасть, поглотившую долгий период времени, было едва ли возможно. Приходилось довольствоваться всплывавшими обрывками и прядями, за которые они хватались, пытаясь пробиться сквозь своды памяти.

– Та соната, которую ты играл вместе со своим отцом, – сказал Густад и напел мелодию. – Помнишь?

– Конечно, – без колебаний воскликнул Малколм. – Последняя часть сонаты Сезара Франка для виолончели и фортепьяно. В ля мажоре. Папина любимая.

– Моя тоже, – сказал Густад. – Иногда вы вдвоем играли ее вечером, когда уже темнело, но пока еще не зажгли свет. Она звучала так прекрасно, у меня слезы к глазам подступали. И я до сих пор не могу сказать, чтó она мне навевала, печаль или радость. Это так трудно описать. – Да, очень трудно, мысленно добавил он. Мы все немного Темулы: даже владея нормальной речью, порой затрудняемся найти нужные слова.

– Ты не поверишь, но даже после удара, будучи в очень тяжелом состоянии, когда уже не мог держать скрипку в руках, а порой и вспомнить собственное имя, отец слышал ее, эта соната всегда звучала у него в голове. Он не мог говорить, но мелодию воспроизводил точно и все мычал последнюю часть этой сонаты.

Малколм просвистел тему сонаты, и Густад одобрительно улыбнулся.

– Знаешь, мне нравилось смотреть, как твой отец натирал смычок канифолью, у него в этот момент было такое сосредоточенное выражение лица! А потом он начинал играть, и в движениях его смычка было столько жизни и