Однако Барраклоу отнюдь не собирается выступать и в роли адвоката кёльнского бургомистра. Дальнейшее содержание его меморандума — явное тому свидетельство. Барраклоу сообщает, что он проконсультировался с военным комендантом Кёльна, полковником Гамильтоном, и пришел к заключению, что «в данный момент целесообразнее избавиться от Аденауэра, используя аргумент о его неэффективности как бургомистра; мотив политической нелояльности упоминать нежелательно». Таким образом, вопрос о снятии Аденауэра с поста бургомистра, похоже, был предрешен еще до получения фергюсоновского «разоблачения». Во всяком случае, в другом меморандуме Барраклоу, который он в тот же день, 1 октября 1945 года, направил полковнику Гамильтону, употреблялись достаточно недвусмысленные формулировки: «В отношении Аденауэра у меня всегда имелись сомнения. Думаю, что нам имеет смысл избавиться от него, что я и предлагаю сделать незамедлительно, если у вас нет каких-либо веских доводов против. Дайте мне знать, что вы думаете по этому поводу. До получения от вас соответствующей информации я воздержусь от каких-либо дальнейших шагов по этому делу». К этому меморандуму Барраклоу приложил копию сочинения Фергюсона. Гамильтон не высказал каких-либо возражений против инициативы своего непосредственного начальника. Тот решил действовать.

Аденауэру послано распоряжение явиться утром 6 октября в комендатуру. Однако с его доставкой адресату промешкали, и утром 6-го ничего не подозревавший бургомистр отправляется в Бонн на панихиду по майору Шибушу — тому, который организовал его побег из госпиталя в 1944 году. Внезапно на одном из КПП его останавливают и под конвоем мотоциклистов британской военной полиции доставляют обратно в Кёльн, в здание комендатуры, где его встречает взбешенный непредвиденной задержкой Барраклоу.

Слегка удивленный Аденауэр гадает насчет цели неожиданного вызова: может быть, Барраклоу хочет побеседовать с ним по поводу судьбы «зеленого пояса»? Или о долгосрочных планах реконструкции города, которые он ему недавно показывал? Или о результатах только что прошедшего на прошлой неделе первого заседания городского магистрата? Оказалось, что речь идет вовсе не об этих сюжетах и вообще отнюдь не о «беседе».

Войдя в кабинет, Аденауэр видит за столом Барраклоу, рядом с ним — еще двух офицеров, полковника Чаррингтона и майора Лоусона. За ними — переводчик. Офицеры, разумеется, сидят, переводчик стоит. Барраклоу и не подумал встать, чтобы пожать руку вошедшему; тот направляется к стулу, но его останавливает оклик Барраклоу: «Стоять!» — затем он зачитывает Аденауэру распоряжение о снятии его с поста бургомистра Кёльна. Оно начинается с констатации того, что он, Барраклоу, не удовлетворен результатами, достигнутыми в ремонте жилого фонда, расчистке развалин и подготовке городского хозяйства к зиме. Отмечается также, что два месяца назад Аденауэру было сделано предупреждение о серьезных последствиях, если положение не будет исправлено. Концовка лаконична и проста: «Я считаю, что вы не выполнили свой долг по отношению к населению Кёльна», — в связи с чем принято решение об освобождении его от обязанностей бургомистра.

Процедура — как в военном трибунале, где Барраклоу неоднократно заседал и выносил суровые приговоры провинившимся подчиненным. Для Аденауэра все это выглядело как намеренное оскорбление. Закончив чтение, Барраклоу обратился к жертве: «Имеете что сказать?» — опять-таки стандартная формула военной юстиции. Аденауэр ограничился коротким «нет», подписался под оригиналом распоряжения, повернулся и вышел. В своем кабинете он собрал свои вещи и отправился в Рендорф, где его ждали Вейс и подполковник Гуро: у них был запланирован рабочий завтрак. Конрад и Гусей опоздали; «Форс-мажорные обстоятельства», — объяснил новоиспеченный безработный. Завтрак продолжался четыре часа, за это время наверняка всплыла и тема отставки и сопутствующих ей унизительных подробностей аудиенции у английского генерала.

Впрочем, дело было не только в испытанном унижении; в переданной ему бумаге было по меньшей мере три пункта, которые особенно больно задевали достоинство и интересы уволенного. Первый обязывал Аденауэра «покинуть Кёльн в возможно более короткий срок, во всяком случае, не позднее 14 октября». Было не совсем ясно, что имеется в виду — запрещается ли ему лишь проживание в Кёльне либо даже и кратковременное пребывание в пределах городской черты. Он попытался выяснить это в письме, адресованном в кёльнскую штаб-квартиру оккупационной администрации. Если ему вообще нельзя бывать в Кёльне, то кто же сможет сопровождать Гусей при ее визитах к врачам в госпитале Гогенлинд, где он должен встречаться со своим адвокатом, который ведет дело по его иску о возмещении убытков, которые он потерпел из-за своих «политических воззрений»? Гамильтон переправил это письмо вышестоящему начальнику — Барраклоу с припиской, в которой он предлагал удовлетворить пожелание Аденауэра насчет возможности сопровождать больную жену в Кёльн (кстати, той же почтой он вернул без каких-либо комментариев и присланную ему ранее «телегу» Фергюсона). Реакция Барраклоу была неожиданно жесткой. Гамильтону было срочно послано указание отказать. «Никто не возражает против того, чтобы его супруга приезжала в Кёльн одна или с кем-либо, кроме ее мужа. Если мы разрешим Аденауэру сопровождать свою супругу к врачу, то сразу окажется, что данной госпоже необходимо посещать его ежедневно либо пять дней из шести». Как видим, генерал не был лишен своеобразного чувства юмора.

' Второй запрет гласил: «После передачи дел господину Зуту (новый бургомистр, подобранный англичанами. — Авт.) вы более не будете принимать участие в управлении или общественной жизни Кёльна или какого-либо иного населенного пункта области Северный Рейн». Это было, конечно, оскорбительно, но не смертельно: как уже отмечалось, Аденауэр к тому времени и сам стал тяготиться обязанностями управленца-хозяйственника, а «общественная жизнь», если понимать под этим работу в какой-нибудь комиссии или ином органе «под колпаком» у оккупационных властей, его привлекала еще меньше.

Самым категоричным и неприятным для Аденауэра был третий запрет, выраженный недвусмысленной формулой: «Вы не будете заниматься — прямо или косвенно — какой-либо политической деятельностью». Это отрезало ему путь к участию в деятельности зарождавшейся Христианско-демократической партии — и это при том, что в середине сентября ее деятельность в британской зоне была официально разрешена и не кто иной, как он, Аденауэр, считался главным претендентом на роль ее лидера.

Что же все-таки сыграло главную роль в решении об этих запретах? Исторические изыскания относительно поведения Аденауэра в 20-е годы, инициированные «сигналом» Фергюсона? Или информация о его политических интригах уже в первые месяцы после окончания Второй мировой войны в Европе? Для самого Аденауэра все было ясно: он подозревал, что новое лейбористское правительство Великобритании сделало ставку на немецких социал-демократов и убирает с дороги всех возможных их конкурентов.

Спустя двадцать лет в своих мемуарах он добавил конкретики в эту версию: якобы его старый соперник Герлйнгер сочинил для британской секретной службы доклад о ситуации в Кёльне, где обрушился на политику бургомистра, в частности, на принятое в июле решение о восстановлении системы раздельного обучения детей разных конфессий начиная с начальных школ. Заодно мемуарист процитировал текст интервью, которое он якобы дал 5 октября 1945 года, за день до увольнения, журналистам из «Ныос кроникл» и Ассошиэйтед Пресс и в котором (опять-таки по его собственным словам) содержалась критика английской политики. Речь шла, в частности, о таких перлах: «Союзники не хотят давать немецкому населению уголь для отопления… де Голль в недавней речи в Саарбрюккене заявил, что французы и немцы должны помнить о том, что они западноевропейцы; хочется, чтобы нашелся хоть один английский государственный деятель, который отозвался бы о нас как о западноевропейцах».