Кристиан же опускает кулаки и поворачивается ко мне с обиженным выражением на лице.

«Я не собирался причинять ему боль, – мысленно говорит он. – Неужели ты думала, что я воспользуюсь своими силами?»

Но у меня нет ответа для них обоих.

– Так, хватит! – раздается голос Билли.

Она спускается по ступенькам с крыльца и подходит ко мне. А затем смотрит на Такера и Кристиана.

– Что вы тут творите? Что за брачные схватки за самку? В этом доме траур. Вам должно быть стыдно.

– Я уже ухожу, – говорит Такер, даже не глядя на меня.

Уверена, ему больно, но он высоко задирает подбородок, а спину держит прямо, пока идет к машине. Венди смотрит из-за его плеча, в ее глазах светится желание убить меня и одновременно извинения. После этого она залезает на водительское сиденье и что-то выговаривает брату, а может, и кричит на него, когда они уезжают.

Кристиан вытирает кровь с лица. Его нос уже не кровоточит, но умыться не помешает.

– Дядя меня точно убьет, – говорит он.

– Пусть встает в очередь, – отвечаю я.

Он удивленно смотрит на меня.

«Клара, я…»

«Даже не вздумай мне говорить, что ты сожалеешь. Просто уходи».

«Я только…»

«Уходи, – настаиваю я. – Я хочу, чтобы ты ушел, Кристиан. И не появлялся здесь. Ты мне не нужен».

Он сглатывает, засовывает руки в карманы и пристально смотрит на меня. Думаю, он мне не верит.

– Убирайся отсюда, – говорю я.

Услышав это, Кристиан разворачивается и уходит в лес.

– Девочка, да у тебя талант находить неприятности, – усмехается Билли, ласково похлопывая меня по плечу.

Это точно.

После наступления темноты все люди расходятся, и становится жутко тихо. Джеффри возвращается домой и прячется в своей комнате, не сказав никому ни слова, в том числе и о том, где пропадает каждый день. Я подхожу к двери маминого кабинета и открываю ее. Кажется, я все еще жду, что увижу, как она склонилась над компьютером и пишет какой-то код. А затем поднимет глаза и улыбнется.

– Тяжелый день, милая? – сказала бы она.

Я сглатываю. И старательно напоминаю себе, что она на небесах. Но мне трудно это представить. А уж тем более почувствовать. Все, что я знаю, – она ушла и уже никогда не вернется.

Этой ночью я не могу уснуть. И даже не уверена, хочу ли этого. Я пялюсь в потолок, наблюдая, как по нему скользят тени от колыхающихся за окном деревьев.

Около полуночи звонит телефон. Я жду, что кто-нибудь поднимет трубку, но этого не происходит. Интересно, где Билли? И когда вернется папа?

Телефон все продолжает звонить, поэтому я спускаюсь на кухню, беру трубку и смотрю на номер.

Но на экране светится: «КЛАРА».

Что?

Мне звонят с моего же телефона.

Я поднимаю трубку, и тут до меня доходит, кто это.

– Алло?

Но в ответ лишь молчание.

– Алло? – повторяю я через несколько секунд.

– Здравствуй, птичка.

Так странно слышать голос Семъйязы и не ощущать при этом его скорби. Словно ты ведешь нормальный разговор, болтаешь с обычным человеком, с которым не нужно опасаться за свою жизнь или гадать, утащит ли он тебя в ад. Очень странно.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю его я.

В ответ снова повисает тишина.

– Что ж, было приятно поболтать с тобой. Но завтра мамины похороны, так что мне пора… – И я начинаю убирать трубку от уха.

– Что? – доносится до меня потрясенный голос.

Он явно ничего не знал.

– Пожалуйста, – говорит он с искренним отчаянием. – Что случилось?

– Ты ведь знаешь о правиле ста двадцати лет?

Он громко выдыхает.

– Так вот сколько ей было? Я знал, что она близка к этому возрасту, но… мне трудно отслеживать человеческое время. Когда это случилось?

– Три дня назад.

Я чувствую вспышку гнева, и меня это радует. Любая эмоция сейчас приятнее сокрушительной печали, которая окутала меня.

– Теперь ты уже никогда не сможешь причинить ей боль.

Снова повисает тишина. И мне даже кажется, что Семъйяза повесил трубку, но потом он говорит:

– Я не почувствовал, что она ушла. А должен был почувствовать.

– Может, вы были не так уж и сильно связаны.

– Ох, Мэг, – говорит он.

И это становится последней каплей. Семъйяза не имеет права горевать. Он плохой парень. Он пытался ее убить. Хотел отправить нас с ней в ад. А значит, не заслуживает моей жалости.

– Когда ты наконец успокоишься? – взрываюсь я. – Мою маму звали не Мэг. И что бы у вас с ней ни было, это произошло давным-давно. Она не любит тебя. Никогда не любила. И всегда была предназначена для другого. С момента своего рождения. И ты ничего не можешь с этим поделать, потому что она умерла.

Кажется, от этого слова на «у» даже воздух звенит. Я ощущаю чье-то присутствие у себя за спиной. Это Билли. Она обхватывает мои плечи, помогая удержаться на ногах, а я даже не заметила, что меня шатает. Забрав у меня трубку, она завершает разговор.

– Ну, теперь мы знаем, почему он будет злиться на тебя на кладбище, – глядя на меня, говорит она и качает головой. – Но мне было бы спокойнее, если бы ты не задирала Чернокрылого.

А потом, даже не спросив моего желания, провожает меня в спальню, ложится рядом со мной на кровать и поет мне тихую песню, словно я маленький ребенок. Мотив сливается с воем ветра на улице, и я засыпаю, так и не выпустив ее руки.

Есть множество моментов, к которым видение меня не подготовило. Например, к тому, как будет выглядеть неподвижное, восковое тело мамы в гробу. С огромным количеством косметики. Мама редко пользовалась чем-то, кроме туши и блеска для губ. А в гробу она напоминает раскрашенную куклу. Да, она красивая. Умиротворенная. Но не похожа на саму себя. На нее тяжело смотреть, но еще тяжелее отвести глаза.

Не подготовил меня сон и к толпе людей, которые проходят к гробу, чтобы проститься с мамой, а затем непременно хотят поговорить со мной. Это напоминает какой-то жутковатый свадебный прием. Там тоже все сначала идут к молодоженам, а затем здороваются с семьей. Вот только на свадьбе не говорят о раке, а здесь все считают, что мама умерла из-за него.

– Зато ей сейчас уже не больно, – говорят они, похлопывая меня по руке. – Она в лучшем месте.

Ну, хотя бы это правда.

А еще я не готова к самим похоронам. Вернее, к отпеванию. Я сижу рядом с Джеффри и Билли в нескольких шагах от мамы. Папа так и не объявился, из-за этого я чувствую себя преданной. «Он должен быть здесь», – думаю я, хотя и знаю, что он в лучшем месте. Причем буквально. И рядом с ним мама.