с берлинских улиц. С каждым днем становилось меньше попрошаек, сидевших с протянутой рукой. Зарплаты снова стали стабильными и выплачивались вовремя, так что домохозяйки уверенно совершали покупки, а их работающие мужья могли обеспечивать семью. Насколько невообразимо в Берлине и по всей стране бушевало безумство с нулями, настолько же быстро оно прекратилось. Начавшийся с середины ноября выпуск новых банкнот стабилизировал цены, необходимость в выдаче временных банкнот отпала. За несколько дней хлеб стал стоить лишь 70 пфеннигов, а одно яйцо даже 20 пфеннигов, как не уставала повторять госпожа Вундерлих. В глазах хозяйки цены на яйца гарантировали стабильность в стране. Хульда почти забыла, в пределах скольких миллиардов зашкаливали цены несколько недель назад. Но все же она холодела от воспоминания о том, как некоторые берлинцы на пике бедности направили свою ярость на бедняг из квартала Шойненфиртель, потому что агитаторы в нужное время подобрали слова, воздействующие на не самые лучшие струны души. Если все так быстро поменялось – что это значило для неопределенного будущего страны?

Но пока все шло в гору. Только погода в Берлине была отвратительно мрачной, в особенности в день Святого Николая. Тучи тяжело нависали над городом. Хульда видела их сквозь витрины кафе и мечтала о том, что их пронзят лучи солнца. Она думала о Тамар и ее маленькой семье, которая, наверно, уже поднималась на борт парохода в порту Гамбурга. Там на севере ветер с силой раздувал тучи и уносил их далеко на море, но здесь, над низиной берлинской долины, они упорно оставались.

Хульда вспомнила, что среди берлинцев считалось хорошим тоном жаловаться на погоду – и на все остальное тоже. Но еще этому упрямому народцу была присуща одна хорошая черта: сопротивляться всем напастям, не не теряя чувства юмора.

Она снова взглянула на Карла. Их отношения действительно были непросты: наконец у них появилось время здесь, в кафе, спокойно поговорить друг с другом, а теперь что же – они оба не находили слов?

– Твое дело, оно уже завершено? – наконец вымолвила Хульда, в то время как расторопный официант прошмыгнул мимо, неся огромное блюдо с выпечкой и лавируя между расставленными повсюду деревянными стульями и столами, как корабль в бушующем море.

Карл опустил газету. На титульном листе Хульда увидела, как везде в эти дни, фотографию Густава Штреземана в полосатом костюме, с поперечными складками на брючинах штанов (от сгиба зачитанной газеты).

– Да, твоя наводка на заведение на Мюнцштрассе оказалась очень ценной. Мы уже давно охотились за этим преступником, Майком О’Бирне, а благодаря твоей подсказке нам удалось его поймать на свежем преступлении. Его компаньона, Адриана Рура, мы тем временем тоже нашли; эти двое, очевидно, разругались на почве общего бизнеса.

– По-видимому, очень прибыльный бизнес, пока все идет хорошо, – заметила Хульда. – И, конечно, он может хорошо процветать лишь потому, что никто не заступается за бедных детей, чья судьба никого не интересует.

– Однако я надеюсь, что сейчас кое-что изменится. Царящий в городе хаос позволял этим людишкам совершать махинации. Если ситуация будет стабилизироваться, ведомства будут более внимательными и, я надеюсь, станет труднее похищать детей.

Хульда с сомнением посмотрела на Карла и проговорила:

– Было бы замечательно, но мы с тобой прекрасно понимаем, в каком состоянии находится социальное обеспечение в Берлине. А политическая ситуация остается сложной. Я боюсь, причин для оптимизма нет.

Она подумала о Берте и о том, что он ей рассказывал о попытке путча, которую предпринял в Мюнхене некий Адольф Гитлер. В пивном зале «Бюргербройкеллер» баварской столицы он вскоре после беспорядков в берлинском квартале Шойненфиртель объявил «национальную революцию» и смог даже привлечь на свою сторону генерала Людендорфа. Путч не удался: Гитлера арестовали, а его партию НСДАП запретили. Но на вопрос Хульды, будет ли теперь все хорошо, Берт лишь устало покачал головой.

– Все не так просто, дорогая моя фройляйн, – мрачно говорил он, озабоченно поглаживая бороду. – Националистическое мышление нельзя запретить или запереть, оно от этого только растет подобно раковой опухоли. У Гитлера в тюрьме имеется достаточно времени, чтобы подумать, как он вместо революции может легально прийти к власти.

Карл погладил ее по руке, возвращая в реальность.

– Возможно, в Берлине будет тяжело, но пока мы предприняли все, что могли, чтобы прекратить это сумасшествие. Или, вернее сказать, Фабрициус, – добавил он и сделал большой глоток кофе.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой ассистент совершил решающий поворот в ходе расследования, – Карл намеренно небрежно зажег новую сигарету. Но Хульда заметила, как его рука слегка дрожала. – Он допрашивал О’Бирне, хранившего до тех пор молчание, но от вопросов Фабрициуса у него вдруг развязался язык. Жулик без ведома своего компаньона обогащался с помощью дополнительного бизнеса. Когда этот Рур все понял, он в гневе уничтожил весь товар.

Хульда содрогнулась. Снова слово товар. Карл, казалось, не замечал, видимо, как лексикон преступников вошел в его обиход.

– Рур попытался удрать, но его ирландский партнер уничтожил его, – продолжил Карл. – Теперь О’Бирне грозит смертная казнь.

– Ты со своим предварительным расследованием, конечно, тоже способствовал их разоблачению, – ободряюще сказала Хульда. – Фабрициусу просто сопутствовала удача.

Карл пожал плечами и жадно затянулся сигаретой. Хульда взяла лежавший на столе портсигар и тоже зажгла сигарету.

– Как бы то ни было, – наконец произнес Карл, грубо затушив окурок в пепельнице, – нашего босса, толстяка Генната, заслуга молодого человека очень впечатлила. Фабрициуса повысили в должности, неожиданно быстро. До криминального инспектора.

Хульда закашлялась:

– Это… значит…

– Что Фабрициус больше не мой ассистент. Ныне мы работаем на равных. Теперь он еще выше задерет нос. Я-то знаю.

Карл мрачно уставился перед собой на стол. Хульда почувствовала жалость к нему, но и странную потребность засмеяться. Карл выглядел очень трогательным, с надутыми щеками и непослушными светлыми прядями, которые ему, как всегда, слишком сильно свисали на глаза, потому что он редко посещал парикмахера. Он выглядел обиженным как большой юноша, у которого маленький карапуз на школьном дворе выманил все игральные кости.

– Твое время еще придет, – утешительно сказала она, погладив Карла по руке.

– Дело не только в этом. – Карл беспомощно улыбнулся. – Ты знаешь, это преступление мне снова ясно продемонстрировало, как рьяно мы здесь в городе боремся с ветряными мельницами. Я могу найти убийц этих детей, могу отправить их в тюрьму, где они, возможно, будут гнить пожизненно – если их не приговорят к смерти. Но кому я этим помогу? Я всегда слишком поздно появляюсь на месте преступления и не в силах предотвратить беду.

Он откашлялся и протер глаза. Потом взглянул на Хульду.