Отец схватил меня и крепко обнял. То, как существовало в нем теплое чувство ко мне, удивляло: оно то наполняло его, то исчезало, то возникало вновь, как сменяли друг друга равнины и горы на каком-нибудь острове.

– Как думаешь, милая, – на следующий день я нечаянно подслушала разговор отца и Лорен, – что лучше – каждый год отправлять ребенка на Гавайи или отправить учиться в университет?

– Даже не знаю, – ответила Лорен. – Здесь здорово.

– Вот и я думаю: может быть, просто возить сюда каждый год? Может быть, это лучше университета, если все взвесить.

Шутили ли они? Отца не смущали собственные отличия от прочих родителей, его странности. В ресторанах он сморкался прямо в полотняные салфетки. Надо было спросить об университете до поездки, но мне и в голову не пришло, что, соглашаясь на одно, я, возможно, отказывалась от другого. Я та, кто проводит каникулы на Гавайях, и та, кто будет учиться в университете. Так я рассуждала тогда. Мне дозволялось так думать, я это знала – и мне это нравилось. Нравилось и то и другое. Теперь, когда я выпила столько безалкогольной «пины колады», поездка подошла к концу. Сколько денег ушло на мой отдых? Наверное, меньше, чем требовалось на учебу. Я не знала. Жалела о каждой проведенной здесь минуте. Меня тошнило от запахов, деревьев и птиц.

– Да, думаю, это того стоит, – сказала Лорен, – в общем и целом.

Она сказала это шутливым тоном. Может быть, думала, что он никогда так не поступит. А мне хотелось, чтобы она ответила: «Что за глупости».

– Что ты сказала учителям? – спросила мама, когда я позвонила по телефону в отеле – белого цвета, одному из двух в комнатке рядом со стойкой администратора.

– Что поеду выбирать университет, – ответила я. – Если бы я сказала правду, меня бы не отпустили.

– Я поговорю с ними, – сказала она.

До этого разговора я не представляла, что есть другой выход из положения: я планировала продолжить врать. Я старалась поменьше бывать на солнце, чтобы не загореть.

Я назвала ей фамилии учителей, номера классов, и на следующее утро она съездила в школу и поговорила с ними, сказав, что я не видела другого выхода и соврала, потому что мне было стыдно. Первое время после моего возвращения в школу учителя посматривали на меня вопросительно, а миссис Лоуренс открыто дразнила меня, но вскоре об этом все забыли.

В один из последних вечеров на Гавайях я стояла на лавовой скале, нависающей над океаном; она была недалеко от отеля. Подо мной плескали крошечные волны, освещенные тусклым фонарем под выступом. Закружил теплый ветер, и в свете фонаря я увидела, как рыба устремилась от света в черную глубину, а над ней, высоко в небе, висела яркая звезда. И в тот момент я увидела – почувствовала, – что между рыбой и звездой протянута связующая их нить. Она была серебристой и крепкой, как веревка; яркой и отчетливой, будто бы существовала в действительности.

И тогда я ощутила, что нет ничего, никого незначительного, ничтожного, ведь даже что-то столь малое и, казалось бы, несущественное, как рыбка в неспокойном океане, соединяется с необъятной Вселенной.

Я рассказала отцу и Лорен о звезде и рыбе вскоре после того, как мы вернулись в Пало-Алто. Мы еще сидели в машине, припарковавшись у музыкального магазина Tower Records в Редвуд-Сити, куда приехали за дисками. Отец заглушил мотор. Брат спал в детском кресле возле меня. К моему удивлению, они оставались на своих местах и дослушали до конца, как я рассказываю эту историю с заднего сиденья. Обычно они торопились. А в тот раз они замерли, глядя в лобовое стекло, слушая.

♦

Я наделась, что Лорен спасет меня, но в то же время сама хотела ее спасти, воображала себя ее могущественной и великодушной покровительницей. Однажды она повернулась ко мне на кухне и сказала:

– Я была слишком молода.

– Для чего?

– Для брака, – ответила она сухо.

Она срезала в саду цветную капусту и варила ее на пару – в той самой кастрюле Alessi, которую недавно купил отец и которой восторгался, которую не уставал демонстрировать нам: ее выпуклые, а не прямые стенки притом, что она была из тех же материалов и по той же цене, что и обычные кастрюли. Но сразу заметен был эффект более утонченного дизайна.

– Так просто и так красиво, – говорил отец, поворачивая кастрюлю в свете лампы на кухне.

Лорен ушла наверх и забыла про цветную капусту, вода выкипела, и кастрюля была испорчена. Мысль о том, чтобы купить новую не пришла мне в голову, да я и не знала, где их продают и сколько они стоят, в любом случае у нас не было времени на то, чтобы отыскать такую же до того, как отец вернется домой. Кухню заволокло дымом.

– О, черт. Черт! – приговаривала Лорен, открывая все окна и дверь, яростно размахивая при этом газетой. Я никогда раньше не видела, чтобы она паниковала: обычно она держалась спокойно. Я тоже взялась за газету. В доме пахло жженым сахаром, гарью и горелым металлом. Мы обе, как безумные, выгоняли из кухни дым и вонь.

Иногда отец припоминал Лорен, что она из Нью-Джерси, что у нее слишком широкие стопы и что ей нравятся неправильные деревья. Возможно, для него эта кастрюля с изогнутыми стенками символизировала превосходство его эстетического чутья над ее. («У нее нет вкуса», – говорил он гостям за ужином, когда она выходила). Увидев испорченную кастрюлю, он мог повести себя с ней жестоко, будто бы это происшествие было очередным доказательством того, что она ставит под сомнение его утонченность.

Она могла бы найти себе кого-нибудь и получше, чем он, думала я. Я спасу ее, мы спасем друг друга, уедем на ее белом «БМВ», как Тельма и Луиза. Меня переполняла нежность к ней, восхищение тем, что, несмотря ни на что, она не теряла оптимизма, много трудилась ради успеха ее компании. Она понимала, что в жизни приходится быть жесткой, и двигалась вперед, несмотря на упреки отца. И в этом я хотела брать с нее пример. Если она не решалась сбежать, потому что думала, что никто не замечает, или сомневалась в справедливости своих чувств, то она была неправа: я замечала, я видела. Я желала для нее радости и удовлетворения от жизни, верила в ее способности и думала, что, возможно, для побега ей нужны только моя уверенность в ней и поддержка.

Это чувство близости между нами было недолговечным. Едва сблизившись, мы расходились вновь, наше общение становилось формальным. Сгоревшая кастрюля отца не обрадовала, и он был подчеркнуто молчалив на протяжении нескольких дней.

Я по-прежнему ходила к психотерапевту, доктору Лейку. Мы встречались раз в неделю с тех пор, как мне было девять; отец платил за сеансы. Его кабинет находился на Уэлч-роуд, рядом со Стэнфордской больницей. Это был высокий человек с темными волосами и добрым лицом. Когда мы только познакомились, он не стал ругать меня за то, что я испортила куклу, разрисовав ее лаком для ногтей и обрезав ее длинное платье. Он не стал отчитывать меня, когда я остригла кукольные волосы, отчего ее прическа стала походить на гнездо. Теперь я сидела на кушетке у стены, а он на стуле Eames напротив. Иногда мы играли в шахматы или шашки. У него была банка с печеньями Oreo, и отчасти из-за нее я ходила к нему все эти годы: я получала неограниченный доступ к печенью и могла съесть столько, сколько влезет. Когда-то его кабинет располагался по другому адресу, и до переезда на Уэлч-роуд мы иногда ходили в закусочную Fosters Freeze и разговаривали, пока шли. Теперь мы порой заглядывали в Häagen-Dazs на территории Стэнфорда, и он покупал нам мороженое.