Хозяин снов, который раньше посылал Балаку хорошие сны, отвернулся от него. Вот зашел Балак в еврейский двор и потянулся носом к куриным потрохам, появились странные птицы на четырех ногах и отняли их у него. Пошел он к объявлениям, увидел, что приклеены они не квасным, а — гвоздями.

Балак не обратил внимания на дурные сны и принял решение вернуться в Меа-Шеарим. Да только подобно тому самому созданию, раку, знаку зодиака месяца тамуз, у которого — множество ног, он пятился назад и откладывал свое возвращение.

2

Жаркий сезон был в самом разгаре, в Иерусалиме — голод, и жажда, и пыль. И всевозможные болезни (не приведи Господи): лихорадка, и оспа, и инфлюэнца гуляют по городу; и мухи, и комары, и блохи, и мошки пьют еврейскую кровь, как воду. Человек сидит дома полумертвый, краше в гроб кладут; человек выходит на улицу купить себе лекарство в аптеке — пока он стоит перед аптекарем, поднимается пыльная буря и накрывает их обоих. И они стоят, друг против друга, как коробы, полные пыли. Это — пыль Иерусалима, стоящая в городе все лето.

Нет худа без добра. Пыль эта осела на шкуре Балака и скрыла надпись, так что не заметна разница между ним и другими собаками. Не было для Балака таких хороших дней, как эти, когда Иерусалим покрыт пылью и евреи замучены жарой и жаждой. Балак не испытывал ненависти к евреям, но, когда заметил, что больные и измученные евреи не опасны, рад был всем их несчастиям и говорил: «Известно им, бедам, кому они предназначены, и они приходят туда в изобилии». И если попадался ему навстречу один еврей, он лаял на него, чтобы напугать. До чего доходило дело? Рассказывают о еврее из колеля Лейбуша, одного из самых бедных колелей, где на каждого приходится не больше двадцати рублей в год; еврей этот купил для себя и домашних немного лакерды[70]на субботу, но попался ему навстречу Балак и облаял его. Перепугался бедняк и выронил лакерду. И хотя по природе своей терпеть не мог Балак лакерду, от которой сходит с ума весь Иерусалим, несмотря на это, он покопался в ней и сделал ее непригодной в пищу, лишь бы досадить еврею. Глядите-ка, говорил Балак, пока я не заносился перед евреями, они объявляли войну мне, теперь, когда я провоцирую их, они скромны со мной и не задирают нос. Понимал Балак, что поступает некрасиво, но его злое начало подстрекало его гавкать. Что его злое начало говорило ему? Неблагодарные они, пинают творящих добро и воздают добром делающим зло, покажи им свои зубы — и будут они уважать тебя. Не будь таким, как твой отец, который учил быть доброжелательным с людьми. И не слушай своих учителей, говоривших, что человек — властелин над собаками, есть нечто в его глазах, затыкающее собакам пасть. Знает человек, что нет ничего такого в его глазах, делающего его властелином над собаками, поэтому он подлизывается к ним и предоставляет им все необходимое для существования. И не будь таким, как мать твоя, которая говорила: пусть тебя полюбят люди, и не будешь ты вынужден зря повышать твой голос. Но будь, как Самаэль[71], которого обзывают собакой, и он сторожит ад и лает — гав, гав, гав. Сердце Балака кричало в ответ: уста, которые вкушали их хлеб, будут злословить на них?

3

В те дни, когда он решил вернуться в Меа-Шеарим, начал он приучать себя держать рот на замке и не злословить без необходимости. И пришел в конце концов к выводу, к которому приходил уже не раз: надо отправляться в Меа-Шеарим. Не прошло много времени, как он был готов в дорогу.

Вышел он из Яффских ворот и попал на улицу Яффо. А почему не пошел через Шхемские ворота, ведь мог бы сократить дорогу? Возле Шхемских ворот есть свыше двухсот домов, которые называются домами Нисима Бека. Живут там «грузины», и «сирийцы», и «иракцы», а «иракцам» сердитый характер дал Господь, они могут разозлиться на него и задержать его, а «сирийцы», люди тихие и добрые от природы, наверняка присоединятся к «иракцам», и уж нечего говорить про «грузин», которые по малограмотности своей в Торе делают то, что другие делают, и думают при этом, что так написано в Книгах. Поэтому избрал Балак дорогу через улицу Яффо, где расположены банки, и разные конторы, и люди там не интересуются ничем тем, что не приносит прибыль.

Итак, вступил он на улицу Яффо и не сворачивал ни влево и ни вправо, ни к водоему Мамилы, ни в другие места, но только шел все вперед, пока не дошел до водоема субботников. А когда подошел к водоему субботников, не свернул к отелю Каменеца, чтобы порыться там в мусорных баках, и не свернул на Русское подворье поиграть с монахами, но шел дорогой, ведущей в Меа-Шеарим. Ступал шаг вперед и два шага назад, два шага назад и полшага вперед, удивляясь сам себе, что вот ведь идет он и не боится. От множества мыслей измучился он и сел передохнуть. Подумал, что, может быть, стоит ему вернуться тем же путем, что пришел, и пойти в Меа-Шеарим в другой день? Почувствовали ноги его неуверенность, договорились друг с другом и снова пошли, — и дошли до Мусрары, поблизости от Меа-Шеарим. Увидел он большой дом, окруженный изгородью из камня и железа, и деревья окружают дом, и кроны их свешиваются наружу. И хотя пыль покрывала их и не заметна была их зелень, почуял он обонянием, что это — деревья. Подумал: пока не минет день, посижу в тени дерева, и отдохну немножко, и обдумаю дорогу. Взглянул на свои ноги, готовы ли они идти с ним? Послушались они его и пошли с ним.

Вошел он под сень деревьев и отыскал себе укромное местечко. Сидел и наблюдал оттуда. Увидел группу девочек. Были среди них ашкеназки, бухарки, грузинки, сирийки, мидианки, сефардки, иранки, йеменитки и девочки из других общин Иерусалима, и все они одеты в синие платья, и все они кривят лица и втягивают губы, и странные звуки выходят из их ртов. Понял Балак, что они говорят на языке другого народа, но какого именно — не понял, хотя он и знал семьдесят языков, как большинство иерусалимских собак. Но так как это была школа и основали ее наши братья, евреи Англии, понял он слово за слово, что язык этот был английским. Усмехнулся он сквозь зубы и подумал, дочери народа Израилева — умницы они, выучили они и этот язык. Если бы был Шолом-Алейхем здесь, то сочинил бы прекрасную новеллу. Какую именно? Берет он девочку из этой школы и выдает ее замуж за мальчика из другой школы; он не понимает ее языка, а она не понимает его, тошно им становится жить друг с другом, и они идут к судье разводиться; судья не знает иностранных языков, и не понимает их обоих — чего они хотят, — и не приходит им на помощь. Возвращаются они домой без развода и еще сильнее злятся друг на друга. Видит муж, что языки созданы только для того, чтобы не понимали люди друг друга, решается и берет закон в собственные руки. Выполняют руки его приказ: бьют, и избивают, и наносят раны. А она ведь женщина изнеженная, учеба высосала ее кровь, и нет у нее сил драться. Раз так, что же она делает? Берет горшок за горшком и швыряет их перед мужем, пока не вышвырнуты все горшки и не разбиты, когда же разбиты все горшки и не в чем готовить — нечего ему, мужу, искать в этом доме. Едет он в Яффу и отплывает в левантийские страны. Остается жена без мужа и без средств, и идет, и нанимается в услужение. Говорит с ней хозяйка дома по-русски или на идише, а она отвечает ей по-английски. Сердится хозяйка дома, что служанка смеет знать язык, который она, госпожа, не понимает, а служанка не уважает свою госпожу за то, что та не понимает по-английски. Заставляет ее работать сверх сил госпожа, пока она не сбегает от нее и не идет в другое место, а оттуда — опять в другое место, и всюду чувствует эта женщина, что не понимают ее языка. Возвращается эта несчастная в свой дом и сидит одинокая и печальная, без средств к существованию и безо всего.