– Видеть он, братец ты мой, конечно, не видит, но ощущает – это да. Я же тебе сказал, что это – на грани инфернальности…

– Соломон Артемьевич, я таких ученых слов не знаю, – взмолился Вагранов. – Вы уж как-нибудь попроще.

– Попроще, думаю: служба на Кавказе его к этому приучила, когда каждую минуту ждешь пули в спину, ну и, наверное, природная натура к опасности замечательно чувствительна. Таково это удивительное явление, братец ты мой, в медицинском аспекте.

Объяснение «попроще» Ивана Васильевича совсем не удовлетворило: оно как-то очень уж снижало, по его разумению, героический и загадочный образ начальника и благодетеля, который сложился в душе Вагранова после памятного боя за аул Ахульго. Зато, когда Амиров все-таки объяснил ему значение слова «инфернальный» как «мистический, колдовской», благоразумно оставив в стороне понятия «адский, дьявольский», Вагранов признал его наиболее подходящим, хотя при каждом проявлении способностей генерала не уставал тому удивляться.

Вот и на этот раз он покрутил головой – ну надо же! – и ответил по-домашнему:

– Давно пора, Николай Николаевич. Екатерина Николаевна, поди, уж заждалась. И мадемуазель Христиани – тоже…

– Тогда марш-марш! – скомандовал генерал, но в ту же секунду потянулся всем телом к окну, что-то выглядывая на улице, затем резко развернулся и стремительно бросился мимо поручика – тот едва успел отстраниться, – по коридору и вниз по лестнице.

Вагранов со всех ног устремился за ним.

Один за другим они выскочили на весеннюю улицу, залитую полуденным солнцем; Вагранов молниеносно окинул взглядом все окрестности и сразу понял, что заставило Муравьева двигаться столь решительно и целенаправленно.

К дому приближался, шатаясь и бессмысленными глазами обшаривая окружающий мир, человек в форменной шинели и фуражке.

Муравьев вопросительно оглянулся на Вагранова, и тот счел нужным пояснить:

– Сутормин это, секретарь золотого стола.

Поймав взглядом генерал-губернатора, Сутормин остановился, приложил сжатые щепотью пальцы к сломанному козырьку фуражки:

– Ваше превосходительство…

Муравьев, как будто его толкнула в спину распрямивщаяся пружина, рванулся к нему, схватил за лацканы шинели и закричал в мгновенно перепугавшееся лицо звенящим от бешенства голосом:

– Ты, государственный чиновник, смеешь бродить по городу в пьяном виде?! Смеешь позорить императорскую службу?! – Отшвырнул сжавшегося от ужаса человека с такой яростью, что тот упал на колени в непросохшую глину и уперся в нее руками, пытаясь подняться. – Вагранов!

– Здесь, ваше превосходительство!

– Выпороть!

– Нельзя, Николай Николаевич, – вполголоса сказал Вагранов. – Он дворянин.

– Тогда под арест! На пять суток! С вычетом из жалованья! – И, ничего больше не желая слушать, бегом вернулся в Управление.

Вагранов вздохнул и помог Сутормину подняться с колен. Чиновник, опустив голову, старательно пытался очистить от глины форменные брюки. По лицу его текли слезы.

3

Ужинали впятером – Муравьевы, Струве, Вагранов и Христиани. Вася все еще не вернулся из Кяхты, Корсаков был за Байкалом, проверял жалобы бурят на притеснения со стороны местного начальства, адъютант Иван Мазарович простудился и отлеживался у себя дома. Екатерина Николаевна отправила к нему Флегонта с ужином в судках.

Еда была самая простая: маринованные грибы, соленая черемша, тушеный с мясом папоротник и жареная красная рыба с отварной картошкой. Стояли два графинчика – со сладкой черничной наливкой для женщин и кедровой настойкой для мужчин. Пили из маленьких хрустальных рюмочек на граненых ножках. Мужчины наливали себе сами, за женщинами ухаживали Струве и Вагранов. Муравьев помнил свой зарок и, выпив рюмку, отставил ее в сторону. Остальным показал жестом: можете продолжать.

– Видит Бог, – сказал Бернгард Васильевич, наливая по второй, – пьем не пьянства ради, а пользы для. Я имею в виду аппетит.

– Пьянство в России – беда, а здесь, в Сибири, беда пятикратно, – с горечью произнес Николай Николаевич. – Местные народности до прихода русских водки не знали и отравляются ею в одночасье. А водку наши промышленники делают прескверную, даже сивуха и чача много лучше.

Элиза вопросительно перевела взгляд с Екатерины Николаевны на Ивана Васильевича, потом на Струве.

– Дорогой, Элиза не поняла, что есть «сивуха» и «чача», – со вздохом сказала Екатерина Николаевна, – а я не могу перевести: тоже не знаю.

– И хорошо, что не знаете. Мы ими на Кавказе от малярии спасались. А Элизе, если ей понадобится, Иван Васильевич объяснит: у него это лучше получается.

– Николя, – укорила Екатерина Николаевна.

– А что такого? – удивился Муравьев. – Дело житейское. Иван Васильевич – человек надежный, обстоятельный…

Вагранов покраснел и уткнулся в тарелку, в которую только что положил большой кусок жареного лосося, покрытого золотистой корочкой, и три крупных картофелины, исходящие паром.

– Не обожгись, Иван Васильевич, – шепнул с улыбкой Струве, сидевший по правую руку.

Вагранов что-то сердито буркнул, Элиза положила свою руку на его левый локоть:

– Все хорошо, Ванья…

Повисла неловкая пауза.

– Николай Николаевич, а что, ежели контрольную палату учинить? – спросил Струве. Это было столь неожиданно, что все недоуменно воззрились на молодого человека. – Чтобы водку проверять, – пояснил он.

– Контроль – дело хорошее и крайне необходимое. И оч-чень удобная лазейка для взяток, – усмехнулся генерал. Он явно порадовался, что разговор пошел в сторону от скользкой темы. – Водочное производство все на откупах, откупщик сунет контролеру мзду – тот и пропустит негодный продукт. Ему же самому не пить, не травиться. Не-ет, это производство государству следует отдать в частные руки и не в абы какие, а – честнейших людей. Чтобы конкуренция была – кто сделает лучше и дешевле. Тогда они сами будут следить за качеством. Понимаю: отмена откупов мгновенно умножит число врагов моих – и здесь, и в столице, где чиновников откупщики прикармливают. Но это можно пережить – вот только людей столь честных еще поискать, да и время нужно, чтобы укоренить нововведение, а министерство финансов ждать не хочет – проще деньги за откупа собрать.

– И с золотом, почитай, то же самое, – вставил Струве.

– Верно, Бернгард Васильевич. Смотрите, други мои, что получается. Давно ли золото открыли в Сибири? Где-то лет семнадцать тому. Народ ринулся на поиски россыпей, на новые прииски. Все пришло в движение. Один человек моет золото – десяток на него работает: инструмент нужен, лошади, продовольствие, жилье опять же строить… И все зарабатывают! Замечательно!! Но, но! Во-первых, кругом – неравноправие! Если богатое месторождение, допустим, открыл кто-то из машаровских – ему полное благоволение, а ежели какой-нибудь Шпонькин – Горное ведомство оценит и либо отдаст тем же Машаровым или Мясникову, либо в казну заберет. А Шпонькину – вот эту штуку, – Николай Николаевич сложил дулю и покрутил ею в воздухе, – с маком, и куда бедному Шпонькину податься? Едва я заикнулся о том, чтобы на получение месторождений в разработку все имели равные права, как золотопромыщленники, те, что дворцы в тайге строят с оранжереями и визитки делают из чистого золота – есть такие, мне доподлинно известно, – стали жалобы строчить в столицу. А там, почитай, все богатейшие семьи имеют в золоте свою долю. И немалую!