10. В августе 1786 г. Калонн, встречая постоянную оппозицию со стороны парламентов, понял, что следует прибегнуть к другим мерам, и решил созвать ассамблею нотаблей из ста сорока членов. Некогда Генрих IV с большим успехом воспользовался этим социальным институтом. Это было составной частью возврата к традиционному прошлому монархии, чему способствовало всеобщее стремление к преобладанию в жизни чувств над расчетом. Лафайет, который был одним из нотаблей, писал Вашингтону, что король и Калонн заслуживают признательности всей страны за то, что они прибегли к такому средству. От ассамблеи ожидали больших реформ, хотя злые языки, прибегая к незамысловатой игре англо-французских слов, называли ассамблею not able.[49] Ассамблея собралась в феврале 1787 г. Калонн открыл ее почти революционной речью: «Только в упразднении злоупотреблений заключается единственный путь нашего спасения. Злоупотребления, которые необходимо сегодня уничтожить ради общественного спасения, суть самые значительные, самые охраняемые; они имеют очень глубокие корни и очень пространные ветви». Он изложил шесть предложений, соответствующие горячим пожеланиям Лафайета: 1) создание провинциальных ассамблей; 2) введение единого поземельного налога; 3) обложение налогом собственности духовенства; 4) реформа тальи; 5) свобода торговли зерном; 6) замена барщины на оброк в денежном выражении. Но уже к Пасхе 1787 г. привилегированные слои, пришедшие в ярость от этого наступления на их старинные права, добились от короля смещения Калонна, и премьер-министром стал Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузский. Этот неверующий прелат, либеральный и легкомысленный, значил гораздо меньше, чем Калонн, и нотабли разъехались, не совершив ничего полезного, но внеся в общие настроения еще больший разброд умов. Этого нельзя было бы предположить, читая письма Лафайета, который гордился выполненной ими «прекрасной работой» и ожидал чудес от провинциальных ассамблей. «Либеральные идеи, – пишет он, – несутся вскачь из конца в конец королевства» – и с удовлетворением отмечает, что королева не осмеливается приехать в Париж, опасаясь, что ее там плохо примут. Лафайет говорил: «Существует странный контраст между деспотической властью короля, интригами и рабским поведением придворных и необыкновенной свободой языка и критики, распространившейся на все классы…»

11. Между Бриенном и парламентами началась борьба, весьма похожая на Фронду. В этой борьбе Бриенн представлял относительный либерализм, но общественное мнение было на стороне парламентов. Оно высказывалось против налогов (более, чем когда-либо, необходимых) и в провинции было еще более активным, чем в Париже. Нормандия, Бретань, Дофине вновь требовали созыва своих штатов, уже давно отмененных. В Ренне произошло нечто вроде бунта. Депутация бретонских дворян отправилась в Париж, дерзко вела себя и была заключена в Бастилию. В Дофине, где создался союз между третьим сословием и дворянством, ассамблея трех сословий, очень похожая на британскую палату общин, собралась в Визиле под председательством Мунье, королевского судьи города Гренобля, человека талантливого и умеренного. Визильская декларация предложила разумные меры: никаких налогов или субсидий, если они не согласованы с Генеральными штатами, удвоенное представительство третьего сословия и личное голосование (а не по сословиям), что позволило бы третьему сословию иметь большинство. Еще в августе 1788 г. Ломени де Бриенн объявил, что штаты будут созваны 1 мая 1789 г. Для преодоления сопротивления привилегированных и парламента он предлагал обратиться к «третьему сословию». Это было возвратом к традиционной политике французской монархии. Но общественное мнение уже устало от Бриенна. Казна была пуста в полном смысле этого слова, «никто не хотел платить, все хотели, чтобы платили ему». Король, доведенный до настоящего банкротства, призвал месье Неккера, обладавшего искусством создавать иллюзию, что он потребует больше от налога и меньше от налогоплательщика. Возвращение чародея породило самые живые надежды. Отстранение Ломени де Бриенна ознаменовалось в Париже всеобщей радостью, во время которой толпа оскорбляла «Мадам Дефицит» (королеву) и волочила по канавам изображение мадам де Полиньяк. Бретонские дворяне, узники Бастилии, сумели осветить ее плоскую крышу. Это многое говорит об истинной строгости режима.

12. Неккер не мог сделать невозможное, но его популярность обладала силой, и он щедро начал, внеся в казну два миллиона из своего собственного состояния. Этот жест вызвал доверие у нотариусов, которые, в свою очередь, внесли шесть миллионов, потом у финансистов, потом у ростовщиков. Общественные фонды пополнились. При существующем безвыходном положении можно было продержаться до открытия штатов. Король, который не любил этого надменного «фокусника», обещал тем не менее его поддержать. Неккер с самодовольным оптимизмом сказал ему: «Все кончится хорошо». Но он был вынужден столкнуться не только с финансовыми трудностями: зима в Париже оказалась очень тяжелой – свирепствовали голод и холод; парламент стремился подчинить штаты регламенту 1614 г. Неккер пошел дальше и 1 января объявил – в качестве «новогоднего подарка Франции» – о созыве Генеральных штатов с удвоенным числом членов третьего сословия. Но он ничего не сказал о личном голосовании. Таким образом, все повисло вновь под вопросом.

1. Революция, которая представляет собой смену правящего класса, может произойти из-за провала политики правящих лиц: вследствие чрезмерной несправедливости и нищеты или военного поражения. Но некоторые революции начинаются в результате сдачи своих позиций элитой, больше не верящей ни себе самой, ни в свои права. В 1788 г. Франция оставалась самым могущественным государством Европы. В ней было 26 млн жителей, то есть 16 % всего населения континента, в то время как в Великобритании насчитывалось едва 12 млн, а в Пруссии – 8. Она только что выиграла войну в Америке. Никогда еще не был столь велик ее военный и морской престиж. Победы революционной армии будут обеспечены не только необыкновенной энергией Комитета общественного спасения, но и скрытой силой нации и боевым вооружением, оставленным прежним режимом. Во всей Европе сказывалось влияние французских писателей и художников. Стало быть, нечего и говорить о внешнем провале. Ощущалось ли внутри страны угнетение со стороны монархии? Официально монархия была абсолютной, но на деле вот уже пятнадцать лет, как у власти были либералы. Нечего и говорить о том, что Мальзерб, Тюрго, Калонн, Неккер, Ломени де Бриенн не были тиранами. Однако Франция кипела недовольством, и ее правительство потеряло всякий авторитет. Почему же?

2. Прежде всего потому, что прежняя (неписаная) конституция королевства больше не действовала. Мог ли король созвать Генеральные штаты? Да, но с 1614 г. он их никогда не созывал. Мог ли парламент потребовать соблюдения обычаев? Да, но сам парламент превратился в защитника привилегированных. Нация не испытывала враждебности к монархии, об этом не было и речи. Это все еще была та же монархия, которая пресекла злоупотребления и смирила феодалов. Это монархия объединила Францию и залечила ее раны и после Религиозных войн, и после Фронды. Страна возлагала на короля все свои надежды, но только при условии, что король является составной частью страны. Она готова была передать своему государю все полномочия для создания «того правительства, которое всегда будет самым популярным во Франции, – правительства людей умных и людей здравомыслящих» (А. Токвиль). Но все ожидали от короля, что он подчинит себе привилегированных и защитит народ от той администрации, которая становилась все более и более непопулярной. Даже феодальные устои оставляли приходам и деревням больше свободы, чем интенданты. Габель (монополия на соль), налог на продукты, талья – все служило поводом для постоянных розысков, которых так страшился французский крестьянин, оберегающий секреты своего хозяйства. Все французы дружным хором кричали: «Да здравствует король!» – но они взывали к королю-защитнику, а не к королю-эксплуататору.