– Посидим где-нибудь? – предложил он благодарно. – Чего мы бежим-то, зачем? – Пристально, как ощупывая, смотрел на батю, на несчастное его опрокинутое лицо в испарине. – Всё равно ж электричка ещё не скоро. Пошли сядем… вон скамейка пустая.

– Ты прости, – проговорил вдруг батя, не двигаясь и будто не слыша сына. – Я уж не помню, когда в последний раз поджопники тебе раздавал. А тут вдруг… по лицу! А ведь ты за меня… ты за отца вступился.

– Бать, ты что? – тревожно глядя на него, спросил Сташек. Похоже, батя мог сейчас разрыдаться, а этого Сташек в жизни своей не видал, кроме единственной сиротской слезы, скатившейся, когда тот поднял гроб с телом дяди Назара. Батя даже в подпитии никогда слезливым не бывал. – Пошли посидим, ты продохнёшь.

В этом лысоватом привокзальном скверике под сенью пяти дырявых акаций одна только скамейка и оставалась недоломанной, и сейчас она как раз пустовала.

Сташек сбегал в буфет на станции и вынес отцу крепкий чай в картонном стакане, – чёрный, как мазут, почти как Веры Самойловны чифирь (попросил у буфетчицы побольше заварки). Сидели и молчали, пока батя пил горячее питьё медленными крупными глотками.

В общем, он даже не пьяный, подумал Сташек, нет, он и набраться не успел, как это всё… налетело. Минувшие полчаса казались не настоящими, произошедшими не лично с ним, со Сташеком; казались сценой из спектакля. Хотя он знал, что позже, секунда за секундой станет прокручивать каждое слово, каждый взгляд, каждое движение тех, кто сидел за поминальным столом. Всё раскладывать будет, расфасовывать, подчинять доводам и подвергать пересмотру. Ничего-ничего, думал он, не про то сейчас, не про то… Вот, посидим, проветримся… и поедем. И вдогонку мысль: а может, лучше б отец пьяным был и потом не помнил об этих кошмарных поминках?

– Ты меня поразил сынок, знаешь… – глядя в сторону, с трудом проговорил отец, как будто подхватывая мысли сына. – Ты, оказывается… Оказывается, ты взял и вырос. Как ты бросился! Эта реакция, точность… продуманность нападения! Как будто готовился. Я даже не думал, что ты слушаешь Пашкин бред.

– А это бред? – спросил Сташек, глядя тоже – не в глаза отцу, а на картонный стаканчик в руке, крапчатой от старости. – Батя, может, ты мне растолкуешь эту их семейную злобу, какую-то… необъяснимую зависть, – к чему вот только? И почему?

И батя совсем как в детстве проговорил:

– Потому что они Матвеевы, а не Бугровы. Я тебе рассказывал… давно, – добавил он. – Ты не слушал.

– Значит, снова расскажи, – терпеливо возразил Сташек. – Теперь послушаю.

И ведь оказалось, что Сташек помнил ту историю, во всяком случае, немедленно вспомнил, потому как отец говорил теми же, что и когда-то, словами, отстоявшимися в нескольких поколениях семьи: иностранец; явился откуда-то из-под Вильно. Выдавал себя за поляка. На самом деле, родом был совсем издалека, скорее всего, из Франции… Время: приблизительно после наполеоновской кампании, вот и считай, и догадывайся. Строй предположения. Для нас он – некий Аристарх Бугров, привет тебе от предка.

– С чего это он – Бугров, если иностранец? – перебил въедливый Сташек. – Как-то не вяжется. Разве не должен он быть типа… Монте-Кристо, что ли…

– Вероятно, и был когда-то. Не знаю подробностей. Думаю, сменил имя, как многие тогда делали, да и сейчас при надобности делают. В общем, появился в селе Алфёрово под Боровском, вполне себе при деньгах, женился на дочери управляющего имением тамошнего барина… Дом построил, мельницу прикупил, ещё и конный заводик у него впоследствии нарисовался… Говорю тебе: подробностей не знаю. Видимо, он был страшно скрытен, и было что скрывать. Хотя на старости лет изволил для потомства описать свою жизнь, уж не знаю, насколько откровенно. Вернее, не сам писал, диктовал сыну, потому как говорил-то по-русски свободно, но не писал. Потому и оказались записки незакончены, – сын неожиданно помер… Вот их бы сейчас почитать, эти записки. Я в детстве пробовал, начал и бросил: там почерк был трудный. В детстве мало кого интересует история семьи, правда?.. А потом всё это случилось: смерть родителей, дом Матвеевых… их деревня, и вся эта жизнь… Сейчас бы я прочитал, потрудился. Сейчас я бы времени не пожалел – кудрявый почерк разбирать.

– А куда они делись, эти записки?

– Всё туда же: пропали. Матвеевы и правда бежали из Алфёрова сломя голову, ноги уносили: там беднота каждую ночь гуляла, хорошие дворы жгла, так что… бежали, да. Целую жизнь бросили, не до записок какого-то чужого деда…

– Почему чужого? Разве…

– Так вот и слушай… – Батя допил чай, поискал глазами урну, не нашёл и аккуратно поставил стаканчик на землю. – У этого пришлого Аристарха Бугрова, о котором, как о человеке, вообще ничего не известно, родился единственный сын…

– Семён, – подсказал Сташек чуть ли не с отвращением.

– Именно. Он его по-своему называл: Симон. А другие звали «Симанёнок», – тот быстрым был, беспокойным таким и… я тебе скажу: выдающимся парнем был этот Симон. Только не ахай: он был гением карточной игры.

– Ну ни фига себе! – Сташек присвистнул и откинулся к спинке скамьи. – …Так вот почему Пашка – о напёрсточниках…

– Пашка идиот! – выкрикнул отец и вдруг закашлялся и минуты три сидел, отдышиваясь и приходя в себя. – Идиот – Пашка… Повторяет, что дома слышал. Говорю тебе: этот Симон был гением. В наше время он бы гроссмейстером стал или даже чемпионом. Между прочим, единственный сын получил-таки отменное образование: учился в Петербургском университете на философско-юридическом, языков знал до хрена, рисовал, на скрипке играл… ну и так далее, что положено по тому времени молодым людям его сословия. В числе двенадцати лучших студентов его даже отправили за границу… не помню, в Германию… или в Швейцарию. Закончив учёбу, мог бы надеяться на место адъюнкта или даже профессора. Но не засиделся там: через год вернулся в Питер, и со всякой наукой было покончено. Он таким… моторным был, летучим, знаешь, – с огоньком в заднице. Чем зарабатывал в Питере? А вот этим самым: картами. – Батя увидел нетерпеливое движение сына и воскликнул: – Нет, шулером не был! Он играл честно, умно, рискованно и… нестандартно. Короче: гений! Гроссмейстер! Тактика была такая: для начала он проигрывал пару-другую конов, после чего обчищал всех партнёров до нитки. А потом – слушай сюда! – неизменно следовала такая сцена:

– Господа! – объявлял Симон. – Пятьсот рублей я беру себе, ещё пятьсот выигранных мною рублей кладу в общую кассу и предлагаю разыграть их без меня.

А сам усаживался в уголку наблюдать за игрой. Такая честность в кругу карточных игроков была в диковинку. Ну и очень быстро он попал в высокие сферы, играл по-крупному и только с очень богатыми партнёрами… И вдруг – из высших сфер, из блестящего петербургского общества… Симон, то есть Семён Бугров, возвращается в Алфёрово. Вот я думаю: может, отец его к себе затребовал? Видимо, этот старец, Аристарх Бугров, имел на сына сильное влияние. В общем, Симон вернулся. Женился на дочери какого-то мелкопоместного соседа и первым делом устроил приём для всех окрестных помещиков. Закатил роскошное угощение, и после ужина, по своему обыкновению, предложил перекинуться в картишки. Ну и… всех по накатанной системе обобрал. После чего провернул один из своих коронных номеров: