Прекрасный навеянный сон. Неужто никто из вас, читатель, не представлял, как вот он, герой, и на белом коне, или на троне, или в объятиях восхитительной женщины, мудро царствует, умно правит, решает по воле своей, казнит и милует, целует и обнимает, и необъятный мир у его ног. Все это сбудется. Утверждал убежденно Сергий Самуэльевич. Но так, чтобы не причинить зла другому человеку. То бишь, в правдоподобном совершенном сне, наведенной божественной галлюцинации, согласно земным мольбам и тайным желаниям, которые возможно отличить от реальности только по сопоставлению – реальность много хуже. Это и есть награда за терпение. И даже отношение справедливости в ней присутствует. Ибо богатый на земле, в чудесных сновидениях своих окажется менее состоятельным, чем человек бедный: с воображением у первого выйдет туго, именно в силу тугого кошелька и отсутствия насущной нужды. Вот все, что Он сможет для нас сделать. Много это или мало? Сергий Самуэльевич считал, что за глаза. Для существа случайного и неудачного в сотворении. Однако это было его личное мнение, и Палавичевский вовсе не навязывался никому. Хотя делился со всяким, желавшим это мнение послушать.

Но одно. Сергий Самуэльевич как-то раз высказал мысль, что привычное состояние нашего сна и есть обещание грядущего блаженства, каким оно будет в конечном итоге. Оттого сны – это важно чрезвычайно. Оттого – они в силах отождествлять с собой реальность и сливаться с ней. Возможное взаимное влияние и проникновение. Жаль только, сам он не знает способа. Собственно, здесь завершалась его духовно-розыскная эпопея, и здесь же завершится мой именной рассказ. О полоумном чудаке, превратившем свою жизнь в сон и сказку, пускай витиеватую и страшноватую местами.

* * *

Отождествлять реальность и сливаться с ней. Вот что зацепило меня. Вот что показалось мне на миг слабенькой ниточкой. Протянувшейся неведомо из какой дали. И потом. Сергий Самуэльевич Палавичевский тоже стоял тогда в ночном коридоре, в белом шахматном ряду, когда драпали с воплями черные бритоголовые пешки. Стоял. И в группу «выделившихся» тоже входил. Его уважал Мотя… Мотя.

В мире вещей ищи соответствия. А найдя, проводи параллели. Нашел. И провел. Оставалось только закричать архимедовское: «Эврика!». Колеса расхлябанной электрички стучали, радостные фанфары гремели в моей голове. В запасниках больничных историй не оказалось ни одной подходящей? Все просто. Значит, спровоцировавший меня рассказ «большого человека» относился именно к тому персонажу и пациенту, кто вовсе никакой истории не имел. К поручику Киже, к Железной Маске, к халифу Гарун-аль-Рашиду, скрывавшемуся под чужой личиной. И было таковых ровно один человек. С пустой биографической картой и короткой «сопроводиловкой». Классифицировавшей его, как объект нежелательной антипропаганды. Ура!

Я тогда еще не думал вовсе, а что будет завтра? Я с ума сходил от тихого торжества, ведь я сам вычислил и сам обнаружил заветное. Без посторонней подсказки. (В действительности-то их было миллион, позже я лишь поражался собственному скудоумию). Но в тот момент! Я даже забыл о предательстве Лидки, о мертвой и на все способной мумии тролля. Я замер в преддверии необыкновенного.

Сойдя с поезда, полудохлый от тревоги и усталости, я направился, по открытым желтому зною холмам и лугам, прямиком в родной стационар за номером… и так далее. У меня хватило соображения и чувства самосохранения, притупившегося несколько вследствие всей предшествующей безумной гонки, явиться сразу в места обетованные и безопасные, под защиту Железного Гарун-аль-Рашида ибн Киже, маленького человечка с совиными глазками – один зеленый, другой голубой.

Вскоре в поле моего зрения показался помпезный белый особняк, обнесенный чугунной, свежевыкрашенной оградой, через пару шагов вынырнула из марева приткнувшаяся сбоку, заброшенная пропускная сторожка, а рядом старая ель, тянувшая ревматические лапы к солнышку, и полуоткрытые ворота – видимо, кто-то недавно въезжал или выезжал по хозяйственной надобности.

У ворот стояла Верочка. Надо ли объяснять, что стояла она давно. И надо ли объяснять, что она ждала меня.

Я спал. На свободной кушетке в процедурном кабинете – прохладная клеенчатая чешуя вместо простыни, под головой сдувшаяся грелка вместо подушки. Едва добрел, сразу и залег, что твой перетруженный, загнанный боевой конь, которого покинул хозяин. Никто меня не тронул, не указал на нарушение в режиме, наоборот. В накатившей моментально полудреме я еще расслышал глухие совещательные голоса: дверь бы поплотнее прикрыть и не ходить около, вы уж передайте дальше, Нина Геннадьевна меняет сегодня белье, ведь будто слон топает и гудит, точно на водопое. После наступило полное умирание живых звуков. Разве отдаленный стук колес от проходящих вдалеке железнодорожных составов. Или это еще играли отголоски свершившегося путешествия в моей голове? Но скоро все ушло. Хотя и осталось на месте. Иссохшая ель, капризно требовавшая своей доли тепла, как сварливая старуха лучшего табурета у очага – наказание деткам и внучатам за грехи. Буйная картофельная ботва, взращенная заботливо и мечтающая – вот бы еще увидать парочку миражей, прежде чем… ну, прежде чем в мешок, а потом в пюре-суп. Смеющиеся ромашки у забора, им нечего желать и нечего бояться, они сами родственницы солнцу, завянут, и души их тут же отлетят на огненной колеснице. Круговращение вещества в природе. Ни на галактический миг, ни на атомный час не останавливалось в неизменном течении вокруг меня.

А я спал. Спал и видел сны. Точнее, один только сон. Но запомнился он надолго. Потому что весьма напоминал смертный бред кончающегося земного существования, нелогичный, утомительный, навязчивый и в то же время благотворный. Будто гомеопатическое лекарство.

Словно бы я вышел из тела. Вышел и пошел. По раскатанной от нашего холма к дальнему соседу-холму печенной травяной лепешке луга, и вот уже задиристые кузнечики во множестве прыгают вокруг меня и сквозь меня, прыгают высоко, скаля зеленые острые зубки: не укусить и задаром не прокатиться, ведь тела-то никакого нет. А я иду себе, иду.

И тут навстречу мне – отец Паисий. Откуда ни возьмись. В золотой парчовой рясе и в парчовом же клобуке на бритой под Котовского голове. Б-р-р-р! Останавливается степенно, куда только вся егозливость подевалась? и воздевает волосатую руку к небесам. А в руке его…, нет, не кадило, и не часослов какой-нибудь, и уж тем более не мученический крест, но… Ни за что не угадаете. Лучше сам скажу. В руке отца Паисия боевая осколочная граната, стальное колечко блестит, пока еще на своем месте, не вырвано, и то, слава богу.

– Доколе, – говорит мне грозно обритый наголо батюшка, – доколе ты, патриций Фелиций, неправедными путями будешь ходить и Господа нашего, Иисуса Христа, хулить словесно?

– Я не Фелиций, – отвечаю ему, – я Феликс Ильич, и уж тем более вовсе я не патриций, я смиренный плебейский сын смотрителя за городским озеленением. У меня и тоги-то римской нету.