от сильного ветра, но ветра не было, лишь дуновение, уже по-зимнему ледяное.

Туман оказался вровень с куст боярышника, и не туман это был, а невиданной величины гончая, той породы, что нынче уж не найдёшь ни за какую плату. Я ясно видела её: мощную грудь, серебрящуюся шерсть, что развивалась на длинные шёлковые пряди, высокие с плотно подобранными лапами ноги охотницы и рубиново отблескивающие глаза, но видела и тёмный клуб ветвей за нею; гончая оставалась призрачной, точно была одновременно на этой и Той Стороне, от двойственности и зыбкости этой проявившись в мире явном не вполне.

Гончая смотрела прямо на меня, долгим взглядом наделённого разумом существа, смотрела не шевелясь, лишь светлая шерсть её едва колыхалась болотной травой от некоего нездешнего ветра, да глаза светились двумя угольями. И я смотрела на это диво, без страха, с одним лишь восторженным интересом.

В какой-то миг она встрепенулась и прянула — вверх.

Волшебник-туман смешал границы небес и тверди, и какое-то время можно было обманываться, будто гончая летит к вершине холма, но холма не было, лишь чреда сумрачных стражей-дерев, и гончая мчала по нагромождениям теней и отсветов, по низким облачным грядам — выше, выше, к своим огненноглазым собратьям, что предваряли кавалькаду всадников.

Впереди выезжала пара, и длинные косы всадницы развевались за нею серебряными плетями, ворон на плече её спутника чёрен был, как его волосы. За ними следовала долгая вереница воинов, дивных в своей сумрачной красоте, драконьей чешуёй сверкали их кольчуги, драконьими крыльями бились плащи. И все они были чуть зримей, чем ночной свет.

Королева Дикой Охоты, не замедляя бега багровогривого скакуна, кивнула мне, а Король Зимы на миг обратил взор к земле, куда смотрела его возлюбленная.

Я хотела преклонить колена, не из подобострастия или страха, но из восхищения перед древней властью, что была прекрасна и чужда человеческих пороков, и желание это исходило не от разума, но от неких неосознанных чувственных порывов. Но не склонилась, будучи от крови того короля, чью власть когда-то признал Самайн, отняв у него любимую женщину. И вся я перед лицом Дикой Охоты, и все мои преступления, осознанные и неведомые самой. И мне почудилось короткое видение — будто бы Король Зимы едва улыбнулся.

В самом деле, почудилось, разве можно вообразить улыбку на этом прекрасном и гордом лице?

Но, даже если я сама измыслила её, в свете нет ничего столь же дивного.

Дикая Охота растаяла вдали, за туманной грядой, как за дальними холмами. Я глубоко вдохнула пьяный воздух волшебства. Плечи оковала рука Джеда, стальная, как для удара. Его остановившийся взгляд плутал небесными дорогами.

— Видел ты прежде подобное? — позвала его тихо. Полный голос возмутил бы очарование сопричастности к тайне.

Джерард заворожённо-медленно обернулся. К нему возвращалась оцепенелая живость.

— Это твоя земля, — ответил с хрипотцой.

— Мне думается, она приняла тебя, чужак.

Его объятия отогрелись, лишь в глуби взгляда ещё оставался морок.

От болот всё поднимался туман, навстречу ему летела снежная пелена, и два белых марева, как два крыла, смыкались воедино.

— Дикая ли Охота ведёт за собой зиму из своего холодного чертога, или это Дикая Охота приходит в мир с первым снегом? — спросила я.

— Кто знает. Я вижу только, что зима здесь.

— Да, — согласилась с улыбкой.

Пускай будет зима. Разве это имеет значение, когда не чувствуешь холода?

Этой ночью мы были мужем и женой.

Разве что-то имеет значение, когда всё решено?

Дары сидхе

И стану я в твоих руках Змеёю и драконом,

И стану я в твоих руках Железом раскалённым,

Взовьюсь в руках твоих, Дженет,

Огнём неугасимым,

— Держи меня, не отпускай — Ты будешь невредима.

баллада "Молодой Тэм Лин", перевод М. Ковалевской.

1

Они пришли по первому снегу, как волки, как дурные вести.

Джед заранее знал о их приближении, как почуял Дикую Охоту, как чуял всякое волшебство, но `это волшебство несло для нас одну беду.

— Им нужен я, не ты, — чужим голосом произнёс Джед. — Уходи, пока не поздно.

Я молча покачала головой, не сойдя с места.

— Вспомни, о чём просил тебя, когда нас гнали от одной западни к другой. Они не будут милосердней убийц твоего дяди.

— Тогда я ослушалась тебя, и мы оба живы.

— Теперь не то. Настала расплата.

— Не им я стану держать ответ за своё счастье! — отчаянно выкрикнула я. — Если почитают тебя своим, так мы теперь едины, пускай берут и меня! Разве не за жизнями людскими они хищницы? Когда им вручают жизнь по своему желанию, разве отвергнут? Ведь иначе я разыщу их в Альбе и под нею!

Джед притянул меня к себе, прижался к моему лбу своим. На наши склонённые головы свадебными лепестками посыпался снег с тисовой ветви, что задел взлетевший ворон.

— Я устал бежать, — тихо и ровно сказал Джерард. — Как бы ни путал следы, как бы долго и далеко ни скрывался, они всегда настигали, как вечная погоня. Я хочу впервые в жизни пойти им навстречу и, если твоё желание — следовать за мной, я не стану принуждать тебя делать обратное.

— Не сердись на меня, — попросила я, глядя в усталые глаза.

Он невесело улыбнулся.

— Разве я могу сердиться на тебя? Для этого я слишком тебя люблю. — И протянул руку, поправить сбившуюся накидку. — У тебя снег в волосах…

Я принялась неудержимо смеяться, уткнувшись ему в грудь, едва не потеряв накидку вовсе.

— Вероятнее всего, уже совсем скоро мы будем мертвы, а ты думаешь о том, как бы я ни захворала?

— Ну так что ж? — ровно возразил Джед. — Разве умирать простуженными приятней? Подай руку, моя леди, нам предстоит не самый ровный путь.

Путь, и в самом деле, изобиловал ухабами и ямами, живо напоминая о давней прогулке в окрестностях Тары, что так сблизила нас. Но с той поры так многое изменилось, и мир вокруг, и жизнь наша, и сами мы стали иными. Но мне был лёгок этот путь… не потому ли, что обещал разрешение всему: и грозу, что завершит затянувшееся ненастье над нашими головами, и обладание тем, кто никогда не принадлежал всецело мне одной, и конец давнему обету, даже не им произнесённому? Если единственный выход сулит смерть, разве от этого он перестаёт быть лучшим выходом, когда все остальные — лишь лазейки, длящие бег?

И говорили мы о всяких пустяках, хоть