Потом она поднялась на колени и тут же на ноги, её качнуло вбок, факел выпал из рук и распластался пламенем – красно-жёлтый на сером. Кольцо копоти моментально окружило его. Всё казалось плавным и чересчур подробным, как в замедленном кино.

А потом её стало рвать. Желудок был совершенно пуст, но рот наполнился немыслимой горечью, она сплюнула – зелёный комок. И дальше были только спазмы, обидные и болезненные, и муть в глазах, и страстное желание вывернуть желудок наизнанку…

И всё это время её наполнял дурацкий гул, ни на что не похожий долгий меняющийся гул.

Когда она чуть пришла в чувство: слишком утрированно воспринимая себя: обвисшую, с перекошенным ртом, с отвисшим подбородком, испачканным дрянью, – она – опять же как-то со стороны и сверху – увидела, как стоит криво, поддерживаемая Алексеем, в другой руке он держит дымящуюся – уже не горящую – трубу, а спереди к ним медленно подкатывается огромная бочка, грохоча и подпрыгивая, а за бочкой движется устрашающего вида красный грузовик, и на кабине его, наверху, сидят и скалятся два парня в чёрной одежде и с ружьями в руках, и ещё кто-то высовывается из кузова, и за ветровым стеклом проступает круглая физиономия водителя…

Этого не могло быть, но вот – было, было… и Саня, поняв вдруг, что это не грёзы и не сон, позволила себе потерять сознание.

Мелиора. Артемия, ставка командующего

Венедим не видел Рогдая около года и сейчас никак не мог понять, что же изменилось в этом невысоком коренастом человеке. Рогдай будто бы одновременно и помолодел, и состарился – этак лет на двадцать в ту и другую сторону. Он так же, как прежде, юным петушком вышагивал по комнате, резко, по-птичьи, поворачивая голову, и ещё более задиристо, чем всегда, торчал его меч в простых кожаных ножнах, а животик, который он всегда выпячивал, уменьшился в размерах до скромной тыковки – но при этом то ли в прищуре глаз, в неподвижности век, то ли в уголках рта – не столько опущенных, сколько запавших – таилось нечто тяжёлое, вроде бы и невидимое, но уж очень заметное, если смотреть не конкретно на глаза или рот, а на лицо в целом. Поэтому когда Рогдай удалялся в дальний от Венедима край сцены, он казался тридцатилетним воином, а когда приближался вплотную – семидесятилетним отставником, нацепившим амуницию по случаю дня тезоименитства…

– …Теперь ты знаешь об этом столько же, сколько и я, – закончил Рогдай, останавливаясь перед Венедимом и сверля его сердитым взглядом – да, очень старых глаз. Чрезвычайно старых глаз. Будто жил Рогдай четвёртую жизнь подряд… – Я должен, конечно, спросить тебя: хочешь ли ты сам туда идти. Потому что Кузня… это Кузня. Случается, лучшие славы ломаются, не выдерживают… хотя будто бы ничего не происходит. Я сам чувствовал себя там скверно. Ты был там?

– Только в меловых катакомбах, – сказал Венедим. – Ниже не спускался.

– И как себя чувствовал?

Венедим пожал плечами.

– Словами, – потребовал Рогдай. – Со мной – только словами. Перед девками будешь плечами дрыгать.

– Было очень тревожно, – сказал Венедим. – Будто земля вот-вот пропадёт из-под ног.

– Х-ха… И всё же, акрит, других мне не послать: некого. Не потому, что нет смелых. А потому, что к тебе у меня доверия больше. Хоть и не состоялся сговор, а обещания того никто не отменял. Так что – выводи кесаревну… Невесты у тебя всё ещё нет?

– Нет.

– Это хорошо… Выводи. Сколько тебе людей нужно? Впрочем, откуда тебе знать… да и мне тоже. Пактовий пошёл с двумя… правда, он хотел всё сделать тихо, незаметно. Теперь, наверное, настала пора пошуметь. Возьмёшь конную сотню. "Золотых ос" возьмёшь. Якун говорит, что до кесаревны сейчас два конных перехода. Почему они не движутся, он не знает. Проводников он даст и амулеты даст, чтобы не заплутать. Иди. И возвращайся поскорее.

– Понял тебя, стратиг.

Венедим коротко кивнул, повернулся через плечо – и вдруг поскользнулся на чём-то. Он глянул под ноги. Мокрое пятно… слизняк.

Дверь из кулис была распахнута прямо во двор. Там, под навесом, стоял огромный стол, а на столе – низкий ящик с песком. Трое адъютантов длинными лопатками что-то там выравнивали и передвигали.

За воротами Венедим принял поводья у тощего, как подросток, большеухого и большеглазого человечка. Подал ему медный пятак. От человечка исходил сильный кисловатый запах, похожий на запах старого теста. Так иногда пахнут лихорадящие больные.

Пятак упал на длинную сероватую ладонь – и вдруг пропал. Человечек с удивлением уставился на свою руку, повертел ею, потом перевёл вопросительный взгляд на Венедима.

– Почтенный акрит… прошу великодушно простить меня, недостойного…

– Прощаю, – усмехнулся Венедим. – Ты артист?

– Наверное, артист, – сказал человечек горько, – но почему-то чаще держу поводья…

Венедим, кривя рот, бросил ему ещё серебряную монету.

– Поди и выпей, артист. Может быть, тогда ты сможешь отпустить поводья.

– Благодарю тебя, акрит. Скажи мне: наши дела плохи?

– Пока нет. Но могут стать плохи. Поэтому я и говорю: поди и напейся. У тебя есть такая возможность.

– Жаль, – сказал артист. – Я хотел бы умереть в бою, но могу таскать лишь своё тело, да и то не быстро и не очень далеко. А поднять в силах разве что кружку – до уровня рта. Это, знаешь ли, очень унизительно, акрит.

– Вот как, – сказал Венедим и посмотрел на артиста более внимательно. – Тогда поищи Конрада Астиона – говорят, ему нужны такие, как ты.

– Конрада Астиона, – повторил артист, запоминая. – Я попробую найти и уговорить его. А если у меня это не получится, а ты вдруг захочешь, чтобы твоих воинов повеселили два-три придурка да горбунья с хвостиком – напиши мне сюда, в Артемию. Мое имя Руфин, из рода Асинкритов. Хотя, боюсь, род мой меня не пожелает признать…

– Асинкриты – знатные люди, – сказал Венедим. – Как же ты попал в деревенский театр?

– Жизнь, акрит, это такой театр, с которым не сравнится даже Императорский. Если свидимся ещё, и если будет у тебя охота слушать – я без удовольствия, но честно прочту тебе всю пьесу моей жизни. Пьесу для трёх придурковатых актёров и горбуньи с хвостиком… Спасибо тебе, акрит, и пусть минёт тебя и железо, и кость, и дерево, и огонь.

– Желаю и тебе найти свой путь, – откликнулся Венедим. Вскочил на коня, не коснувшись руками седла, и движением колен послал его вперёд лёгким намётом.

Артист смотрел ему вслед со сложным выражением лица. Потом – повернулся и пошёл, загребая пыль носками истёртых сапог.

– Не узнал… – пробормотал он себе под нос.

Мелиора, север. Бориополь

День под стенами Бориополя прошёл в равной перестрелке. Степняки и конкордийцы выкатывали катапульты на дистанцию стрельбы, выпускали снаряды по городу и оттаскивали машины подальше, за пределы досягаемости крепостных баллист и аркбаллист. Всё же несколько катапульт были серьёзно повреждены тяжёлыми дротами и болтами – настолько серьёзно, что могли числиться в безвозвратных потерях. Немало и людей из обслуги машин пало под стрелами, падающими с высокого неба хоть не прицельно, но густо. В самом городе больших пожаров не отмечено было в тот день – видимо, успевали погасить…