Высоко в безоблачном небе парил давешний орел – или один из его собратьев; солнце стало пригревать, мы сняли свитера и завязали их вокруг пояса, и жизнь вдруг показалась мне прекрасной, полной, насыщенной! Вчерашняя натянутость прошла. Возможно, все объяснялось просто: мы оба хорошо выспались, нас связала новая ниточка, а главное – рядом не было пастуха Исуса.

Мы шли около получаса или чуть дольше; вдруг Стивен воскликнул:

– Вон оно! Видишь, ствол блестит на солнце?

Он побежал вперед, страшно довольный. Теперь и я заметила внизу блеск металла – ружье застряло между выступом скалы и кустом терновника. Стивен схватил ружье и победно потряс им над головой.

– Без него я бы домой не вернулся! – крикнул он.

Он заботливо осмотрел ружье: с его лица не сходила улыбка, он медленно, почти ласково поглаживал приклад. Впервые в жизни я наблюдала за мужем с такой терпимостью и благодушием. Он вытащил из патронташа фланельку и стал протирать ружье. Я перевела взгляд на ломаную линию горизонта, на утесы и уступы, по которым мы карабкались вчера. Безлюдные, безлесные скалы, голый камень. Глаз зацепился за какую-то черную точку на горе – вчера ее там не было, я бы запомнила. Черная точка сдвинулась с места. Я тронула Стивена за локоть. «Смотри», – одними губами сказала я и вложила ему в руку свой карманный бинокль. Он осторожно поднес его к глазам.

– Да, точно, – шепнул он, – это он, мой давешний знакомец.

Никогда бы не подумала, что Стивен умеет передвигаться так бесшумно и проворно. Какой-то миг – и он был уже далеко, пробирался наверх через кустарник. Я как завороженная двинулась следом. Он сделал мне знак остановиться. Я замерла и, припав к земле, посмотрела в бинокль. Картинка расплывалась: сначала было похоже, что это самец серны, а потом мне почудилось, что это человек, наш проводник. Да-да, именно! Я окликнула Стивена:

– Это не серна! Это Зус, твой спаситель!

Он оглянулся на меня в бешенстве:

– Какого черта ты орешь? Он же уйдет!

Я снова вложила ему в руку бинокль – для этого пришлось подползти поближе.

– Смотри сам: разве это козел?

Он схватил бинокль, настроил его по своим глазам и тут же вернул мне, презрительно фыркнув:

– Ты спятила? Козел, конечно! Вон рога!

И тут раздался свист – тот самый пронзительный, издевательский свист, который ни с чем не спутаешь.

– Ну что, убедилась?

Стивен вскинул ружье и нажал на курок. Грянул выстрел – громовое эхо звериного свиста. Эхо прокатилось по скалам над нами и замерло где-то далеко внизу. Черная точка метнулась и исчезла. Нам на голову посыпались камни.

– Промахнулся, – сказала я.

– Нет, – твердо возразил Стивен. – Пойду добью его.

Впереди гору прорезáла неглубокая расселина. Стивен взял левее, я правее; мы продвигались вровень, каждый по своей стороне, и пока мы приближались к месту, где мелькнула и пропала черная точка, я осознала с внезапной ясностью, что мы преследуем разную добычу: Стивен – зверя, я – человека. Оба символизировали нечто противное нашему естеству, одновременно притягательное и страшное. Мы должны были стереть с лица земли источник нашего унижения.

Я лезла в гору, и мое сердце пело – и бешено колотилось. Ради одного этого стоило появиться на свет, стоило прожить эти годы. Все остальное не в счет. Ничто не шло в сравнение с этой охотой. Мой враг в страхе бежал от меня! Не я спасалась бегством, а он!

Я видела его – видела, как он перепрыгивает с камня на камень. Одному Богу известно, почему Стивен принял его за зверя. Он успел скинуть свой бурнус, на фоне скал мелькала косматая голова, издалека и правда похожая на черный козлиный гребень. Я ликовала. Меня не пугали острые камни; я лезла вверх методично, уверенно, ни разу не оступившись, ни на миг не замешкавшись. Молчать было больше не нужно: он знал, что я преследую его, вот-вот настигну.

– Не уйдешь, – крикнула я, – от меня не уйдешь! Я всю жизнь за тобой гонюсь – теперь тебе конец!

Откуда во мне взялась эта ярость, этот напор – во мне, которой ненавистно насилие? Откуда этот азарт, пьянящий восторг? И снова – знакомый пронзительный свист. Страх, оклик, насмешка, все сразу. Грохот камней, дробь копыт.

– Ложись, – крикнул Стивен, – ложись! Стреляю!

Когда раздался выстрел, я рассмеялась. На этот раз Стивен не промахнулся. Враг рухнул на колени и повалился наземь. Подтянувшись к краю скалистого выступа, я увидела, как янтарные глаза затягивает смертная пленка. Никогда меня не будет больше мучить их немигающий взгляд. Мой муж уничтожил то, что внушало мне страх.

– Он гораздо меньше, чем я думал, – сказал Стивен, переворачивая тушу ногой. – И моложе. Лет пять, не больше.

Он закурил. Я отобрала у него сигарету. С нас обоих градом катился пот. Орел по-прежнему парил в небе.

– Вниз я его не потащу, – сказал муж. – Трофеи мне больше не нужны. Это моя последняя добыча. Не спрашивай почему: знаю – и все. Оставим его во всей красе в его владениях. Природа сама позаботится о своих мертвецах. – Он посмотрел наверх, на орла.

Мы оставили убитое животное на краю скалы, под открытым небом, и стали спускаться по склону через колючие кусты и камни к сторожке, к своим пожиткам. Наше нехитрое добро – рюкзаки и спальники – уже казалось чем-то из другой жизни…

– Хозяина не видать, – заметил Стивен, – еду мы всю прикончили. Давай укладываться – заночуем в придорожной лавке на перевале. А утром сядем в автобус и проедем другой дорогой. Через Мецово, Янину, Миссолонги и дальше – в Дельфы. Согласна?

Я не ответила, просто протянула ему руку, сама не знаю почему. Вокруг было тихо, мирно, спокойно. И вдруг, ни с того ни с сего, Стивен меня поцеловал. Потом сунул руку в карман, нагнулся и положил в побелевшую золу от костра две пустые ружейные гильзы.

– Оставим на память Исусу, – сказал он напоследок.

Перевод Н. Роговской

Все считали, что Бен недоразвитый. Он не умел говорить. Вместо слов у него получались какие-то хриплые, резкие звуки, и он не знал, куда девать собственный язык. Если ему что-то было нужно, он показывал пальцем или шел и брал сам. Говорили, что он не совсем немой, просто косноязычный, и что, когда он подрастет, его положат в больницу и будут лечить. Мать уверяла, что он вовсе не глуп: все понимает с первого раза, соображает, что хорошо, что плохо, только очень упрямый и слова «нельзя» вообще не признаёт. Из-за того что он всегда молчал, взрослые забывали, что с ним тоже нужно разговаривать – объяснять причины приездов и отъездов и разных других перемен, поэтому ему казалось, что мир целиком подчинен непонятным прихотям взрослых. То его почему-то заставляли переодеваться, то велели идти играть на улицу, а то вдруг запрещали прикасаться к игрушке, которую сами же дали ему час назад.