Понизив голос, я спросила Стивена:

– Как думаешь, он не в себе?

– Да нет. Просто он подолгу живет в полном одиночестве. Это тот самый пастух, о котором нам говорили. Утром он нас отведет.

Я снова приуныла. Короткий сон помог восстановить силы – усталость почти прошла, но меня охватило недоброе предчувствие.

– Отведет? Куда? – спросила я. Пастух не сводил с нас взгляда.

– У него в лесу сторожка, – неохотно объяснил Стивен. – Все улажено. В часе ходьбы отсюда, в гору. Там можно временно остановиться.

Стивен говорил таким тоном, будто планировал банальный уик-энд с партнером по гольфу. Я снова посмотрела на пастуха. Его янтарные глаза ни на миг не отрывались от Стивена, а сам он весь подобрался, словно ждал, что мы вот-вот на него нападем, и был готов унести ноги.

– По-моему, мы ему не нравимся, – сказала я.

– Чепуха, – отмахнулся Стивен и, встав из-за стола, подхватил ружье.

Пастух тоже поднялся и в следующий миг оказался на пороге. Я не успела заметить, как он там очутился, – словно по воздуху перелетел. Так или иначе, он стоял у открытой двери с рукой на щеколде. Его стремительность никого, кроме меня, не удивила – может быть, ее просто не заметили: Стивен стоял к нему спиной, повар перебирал клавиши аккордеона, хозяин и одноглазый шофер сели играть в домино.

– Пойдем спать, – сказал мне Стивен. – Ты же валишься с ног.

Дверь закрылась. Пастух исчез. Как он ушел, я не видела, хотя отвела взгляд всего на секунду. Мы со Стивеном поднялись наверх – он впереди, я за ним.

– Устраивайся в чулане, – распорядился он, – а я лягу с ребятами. – И вытащил из общей кучи пару одеял.

– А этот где будет спать?

– Ты о ком?

– О пастухе. Который поведет нас утром.

– О нем не беспокойся. Завернется в свой бурнус и заночует с козами.

Стивен снял куртку, а я на ощупь пробралась в свой закуток. Внизу повар снова затянул песню под аккордеон, его голос-дудочка долетал до нас сквозь дощатый пол. Через щель в обшивке чулана можно было различить узкую полоску плато над хижиной, наполовину облетевший бук и одинокую звезду, а под деревом уже знакомую фигуру в бурнусе. Я легла и закуталась в одеяла. Лицо мне холодил сквозняк из щели. Вскоре аккордеон затих, потом умолкли и голоса. Я слышала, как мужчины поднимаются на чердак. Немного погодя они захрапели, каждый на свой лад: значит, уснули. А я лежала, прислушиваясь, напрягая все свои чувства, – и ждала, ждала, когда раздастся тот самый звук: почему-то я твердо знала, что снова его услышу. И он донесся до меня – только более слабый, далекий. Птица так не кричит, и пастух не так подзывает собаку. Это был другой звук, резкий, настырный: протяжный, нахальный свист вслед идущей по улице женщине.

Ничего не могу с собой поделать: после ночи без сна вид хорошо выспавшегося человека действует мне на нервы. Поэтому, когда я сползла по лестнице вниз и увидела, как Стивен, уже чисто выбритый (повар согрел ему воды для бритья), уминает яичницу (опять яичница!) и прихлебывает кофейную бурду, меня буквально передернуло.

– Спал мертвецким сном, – вместо приветствия сообщил мне Стивен довольным, бодрым голосом. – А ты как в своем чулане?

– Как в «Отрадном уголке», – мрачно ответила я, вспомнив описание тесной камеры пыток в «Лондонском Тауэре» Гаррисона Эйнсворта[45], и покосилась на тошнотворные желто-белые разводы на дне тарелки.

– Советую подкрепиться, – сказал он. – Впереди трудный подъем. Если нет настроения, можешь вернуться в Каламбаку с нашим одноглазым приятелем.

Я поняла: лишняя обуза ему ни к чему. Хлеб на столе был относительно свежий – его, очевидно, доставили в лавку вчерашним автобусом; я отрезала себе ломоть и намазала медом. Я многое отдала бы за чашку настоящего французского кофе взамен греко-турецкого пойла, от которого ни пользы, ни удовольствия.

– Что конкретно ты намерен предпринять? – спросила я.

Стивен, по своему обыкновению, не расставался с крупномасштабной картой. И сейчас она была разложена перед ним на столе.

– Мы здесь, – сказал он, ткнув пальцем в карандашный крестик на карте, – а идти нам вот сюда. – Кружочком на самом сгибе был обведен пункт назначения. – У нашего проводника – его, кстати, зовут Исус, но можно короче: Зус, – есть сторожка, я тебе говорил. Как я понял, логово довольно примитивное, но чистое. Провизию берем с собой. Удачно, что я прихватил лишний рюкзак.

Хорошо ему говорить – он выспался. А меня мутило от одного запаха яичницы. Я наспех допила кофе и вышла на улицу. Погожее ясное утро помогло мне прийти в себя. Ни пастуха Исуса (надо же было его так назвать!), ни коз нигде не было видно. Наш шофер из Каламбаки намывал машину. Он весело поздоровался и, как повар накануне, разыграл для меня пантомиму: жестом показал вверх, на лесистый склон, согнулся, словно под тяжестью рюкзака, и затряс головой. Потом рассмеялся и показал вниз, на дорогу, змеившуюся среди гор, и на свою машину. Все было ясно без слов: он предлагал вернуться с ним обратно. Но мысль о спуске по серпантину прельщала меня еще меньше, чем мысль о трудном подъеме и неизвестности впереди. К тому же настал день, я дышала чистым прохладным воздухом, над головой раскинулось огромное, голубое, без единого облачка небо, кругом высились буки с остатками золотой листвы, – и в этой обстановке неизвестность впереди не так уж и пугала.

Я умылась в ручье, потому что поливать себе на руки из ковшика в кухне посреди жира и чада мне совсем не улыбалось, и пока мы со Стивеном укладывали рюкзаки, с запада прибыл первый автобус, следовавший в Каламбаку. Он сделал пятиминутную остановку; водитель и малочисленные пассажиры вышли размять ноги. Разумеется, среди ехавших нашелся родственник одноглазого шофера; разумеется, цель нашего путешествия была обнародована. Нас обступили, забросали вопросами, стали рассматривать наши рюкзаки, оценивать ружье Стивена и наперебой предлагать советы, из которых мы не понимали ни слова. Постепенно выяснилось, что у шоферского родственника в Америке сестра. По-видимому, этот факт в глазах земляков обеспечивал ему преимущество и давал право говорить от их лица.

– Не хорошо, – сказал он, указывая на лес, – очень поздно, не хорошо. – И затем, встав в стойку охотника и вскинув воображаемое ружье, добавил для ясности: – Бах!.. Бах!.. Бах!.. – под одобрительный гул остальных пассажиров.

Стивен тем временем методично увязывал свой рюкзак. Хозяин лавки вынес на улицу последние собранные для нас припасы. Поверх всего он зачем-то положил пакет стирального порошка и коробочку монпансье. И тут все засуетились и стали наспех прощаться.