И предания, и официальные документы одинаково свидетельствуют о том что именно этот претендент на шамхальские владения был действительным виновником хотя кратковременной, но серьезной опасности, в которой очутились русские войска в Дагестане. Известная повесть Марлинского, в которой описаны эти события, сделала имя Амалат-бека с тех пор известным всей читающей России, но не всем известно, что в судьбе Амалата, действительно, было много романического.

Амалат-бек был племянник и зять шамхала тарковского. Отец его, Шаббас, приходившийся шамхалу двоюродным братом, был старшим в роду и должен бы был наследовать шамхальские владения. Он и был, действительно, правителем деревни Буйнаки – тем, кого в старину называли крым-шавкалами. Титул этот образовался после того, как шамхалы окончательно перенесли резиденцию в Тарки, и с тех пор звание правителя Буйнаков предоставлялось обыкновенно старшему в роду, наследнику титула и власти шамхала. Он считался как бы вице, полушамхалом, что на местном кумыкском языке выражалось словом крым-шамхал. От этих-то слов, по-видимому, и произошло русское испорченное название крым-шавкал.

Крым-шамхалы, как показывает история, нередко заводили интриги против настоящих шамхалов и иногда успевали отнимать у них владения.

Одаренный замечательной красотою, умом и военными способностями, Амалат с детства уже мечтал об обладании богатой Дагестанской областью. Но этим надеждам не суждено было сбыться, и он остался только буйнакским владетелем, потому что русская политика поддерживала власть и значение в роде Мехти-Шамхала, человека преданного, и если менее способного, то своей непритязательностью и миролюбием внушавшего больше доверия, чем пылкий Амалат, честолюбивые виды которого могли быть источником смут в Дагестане.

Вынужденный довольствоваться скромным титулом буйнакского бека, Амалат удалился в свой живописный аул. Там до сих пор еще жители указывают дом, стоящий на полугоре и как бы выглядывающий из-за лезгинских саклей, в котором жил Амалат. Буйнакцы помнят славного наездника, вспоминают его отвагу и ловкость и охотно рассказывают о его набегах, при которых только одно удальство помогало ему прятать концы и выходить из воды сухим по отношению к русским. Между тем к причинам, вызывавшим его затаенную ненависть к дяде, скоро прибавилась еще и семейная вражда: дочь шамхала, бывшая в замужестве за Амалатом, ослепла, и Амалат, отправив ее к отцу, взял с нею развод, что между родовой мусульманской аристократией почитается величайшим оскорблением. Порвав таким образом все связи с шамхальским домом, Амалат влюбился в дочь аварского хана, известную Салтанета, славившуюся красотой во всем Нагорном Дагестане, и полюбил ее со всей пылкостью, на которую только была способна его дикая, энергичная натура. Понятно, что он искал сближения с аварским ханом, а хан воспользовался этим и сделал его орудием своих политических замыслов. Откладывая свадьбу с года на год, он держал Амалата в руках и, указывая ему в будущем возможность овладеть шамхальством, вооружал против русских. Во времена дагестанских волнений Амалат-бек действительно стал на сторону мятежников и вместе с ними участвовал во многих битвах. Когда же бой по Лавашами решил судьбу акушинцев, Амалат был выдан русскому главнокомандующему. Как уроженцу шамхальства ему угрожала позорная казнь, и если он не был повешен, то только благодаря заступничеству Верховского и необыкновенному присутствию духа и презрению к жизни, выказанным им перед главнокомандующим. Когда тот, грозно упрекая его за измену, объявил, что он будет повешен, Амалат,– рассказывает Цылов,– продолжал хладнокровно гладить собаку Ермолова и потом, вежливо поклонившись ему, молча и гордо отошел к ожидавшим его солдатам. Говорят, что Ермолов, пораженный этим спокойствием, сказал: “Да сохранит меня Бог лишить жизни человека с таким возвышенным духом!” – и Амалат-бек был прощен. Евстафий Иванович Верховский взял его на поруки. Этот Верховский, тогда обер-квартирмейстер Грузинского корпуса, был один из талантливейших боевых офицеров, перед которым лежала широкая будущность. Ермолов знал его с Кульмского боя, когда тот был еще молодым офицером, и очень дорожил им. Рассказывают, что, отдавая ему Амалата, он сказал: “Я своей слабостью сделал уже много неблагодарных, но так и быть, прощаю Амалата; возьми его, но помни: не доверяйся ему, будь осторожен”.

С тех пор в течение почти четырех лет Амалат и Верховский были неразлучны. Вместе жили они в Тифлисе и вместе переехали в Дербент, когда Верховский, после смерти Швецова, назначен был командиром Куринского полка. Видя в Амалате недюжинные способности, Верховский задался мыслью образовать его ум и укротить в нем разнузданность азиатских страстей – словом, перевоспитать его и со временем сделать человеком истинно полезным для России. Амалат, со своей стороны, казалось, охотно подчинялся влиянию Верховского и питал самые горячие дружеские чувства к своему благодетелю. Но то была только лишь лицевая сторона медали. Честолюбивый азиат рассчитывал, что Верховский, по своему влиянию в Дагестане, может помочь ему низвергнуть дядю с шамхальства и овладеть законным наследством. Но годы шли за годами, а Амалат оставался все тем же ничего незначащим беком, каким был и прежде; он видел, что Верховский совсем не расположен содействовать его политическим замыслам. И неприязнь к нему мало-помалу стала закрадываться в сердце Амалата. Козни аварского хана подоспели кстати.

Нужно сказать, что, живя в Дербенте, Амалат не переставал мечтать о Салтанете, с которой сношения были прерваны с тех пор, как он поселился у русских. Вместе с тем он зорко следил за дагестанскими событиями, с которыми связывал собственную участь. Он знал, что неудовольствие народа против Мехти-шамхала росло; росли и надежды в душе Амалата добиться тем или другим путем шамхальского престола. Руководимый этими надеждами, он вызвался сопровождать Верховского и в его походе против аймякинцев.

Но едва отряд дошел до Карабукента, как получены были успокоительные известия, и Верховский должен был вернуться в Дербент. Благоприятный момент ускользал из рук аварского хана, бывшего уже в Гергебиле со своими пятьюдесятью всадниками, но он понимал, что аймякинский пожар может снова вспыхнуть, и послал сказать Амалату, что желает с ним видеться. Свидание, как говорят, состоялось ночью за чертой русского лагеря, и этому можно дать веру, так как сам Ермолов в своих записках подтверждает о сношениях, установившихся в то время между Амалатом и аварским ханом.

Зная, чем можно подействовать на сердце Амалата, хан прямо объявил ему, что Салтанета просватана, что жених ее – Абдул-Мусселим, второй сын шамхала, который, после Амалата, по своей высокой крови более других горских князей имеет право на родство с древним аварским домом. Удар был направлен искусной рукой. Заметив смущение Амалата, хан стал в заманчивых картинах рисовать перед ним будущность, которая могла бы ожидать его в том случае, если бы он отказался от русских.

– Слушай! – говорил он ему.– Я еще могу взять свое слово назад. Салтанета будет твоя, но первое условие для этого – смерть Верховского. Его голова будет калымом за невесту. И не одна месть за прошлое, но и самая здравая расчетливость с твоей стороны требуют смерти русского полковника. Без него весь Дагестан останется без головы и оцепенеет на несколько дней от страха. В это время мы налетим на рассеянных по квартирам солдат. Я сажусь на коня с двадцатью тысячами аварцев и акушинцев, и мы падем с гор на Тарки как снежная лавина. Тогда Амалат – шамхал дагестанский!