— Ты слишком долго не радовал меня своим присутствием за моим столом. Приходи и раздели с таким проклятым человеком, как я, вино и еду. И выпьем за сыновей и удовольствие, которое мы получаем, пока делаем их, а?

Гласкаррик, Ирландия, весна 1208

Вильгельм сошел на берег в Гласкаррике, дикой местности: на берегу виднелись лишь несколько рыбачьих хижин. Там находился монастырь — дочерняя обитель того, что был в Пемброукшире, и Вильгельму было приятно отдохнуть в небольшом домике для гостей, пока весть о его прибытии летела в Килкенни, а его несчастный желудок мог успокоиться. В этот раз он пересек Ирландское море относительно спокойно, что означало: он мог стоять на ногах, пить родниковую воду и есть хлеб с медом, которыми его и его людей угостили монахи.

Закат поздней весны расчертил небо янтарными и бирюзовыми разводами, а солнце превратил в тающий овал на горизонте, когда из Килкенни прибыли Жан и Джордан с войском. Вильгельм сидел на скамье и наслаждался видом заката, но, увидев их, он поднялся и вышел навстречу своим людям; сердце внезапно сдавило от переполнявших его чувств.

Жан спешился и пылко обнял Вильгельма, его плечи вздрагивали.

— Милорд, добро пожаловать домой, — произнес он срывающимся голосом. — Мы так беспокоились о вас…

— Ну, хватит, довольно, или я сейчас тоже расплачусь, — хрипло произнес Вильгельм и повернулся, чтобы обнять более флегматичного Джордана. Потом он отступил и, глядя на закованного в доспехи Жана, нахмурился. — Почему на тебе латы? Разве наши трудности не позади? — он взглянул на Джордана, опоясанного мечом.

Жан поморщился:

— Милорд, не все хотят мира. Вы всегда меня учили, что лучше проявить чрезмерную осторожность, чем непростительную беспечность.

— Да, это правда, я так говорил. Мне тоже стоит распаковать мое воинское облачение?

— Не помешает, — произнес Жан.

Вильгельм уставился на него. В уголках глаз Жана появились новые морщинки, а в черных, словно вороново крыло, волосах — серебристые нити. Казалось, от него исходило сияние, как от начищенного клинка. Но стоило ему это недешево.

— Да, нет, Жан, думаю, это ни к чему, — вернувшись в домик для гостей, он сел перед очагом, в котором спокойно горел торф. — С моей женой и новорожденным сыном все в порядке?

Джордан кивнул:

— Графиня сама хотела выехать вам навстречу, но Жан сказал, что ей стоит подождать. Хотя ему было трудно ее убедить. Это было похоже на то, как вы с ней иногда спорили… — он смущенно помолчал и закончил: — Она будет рада вас видеть.

Вильгельм улыбнулся:

— Я тоже буду рад повидать ее и моего сына.

— Мне стоило привезти ее? — обеспокоенно спросил Жан.

Вильгельм оглядел его с головы до ног.

— Нет, раз ты решил, что будет нелишним надеть кольчугу.

Мужчины стали рассказывать обо всем, что произошло с прошлой осени. Слушая и узнавая подробности, Вильгельм не удивлялся. Он злился, но старался подавить это чувство, потому что оно мешало ему принять правильное решение. Для того чтобы предпринимать какие-то действия, получать преимущества и идти на компромиссы, нужно было сохранять холодный рассудок. О своих переживаниях при английском дворе он говорил мало. Вильгельм не сомневался, что остальные, сидя у себя в покоях в Килкенни за кубком вина не преминут все преувеличить.

Жан собирался снять кольчугу, точнее, начал расстегивать перевязь меча, когда снаружи они услыхали топот копыт, голоса и стук в ворота монастыря. У Жана перехватило дыхание. Вынув меч из ножен, он подошел к двери. Вильгельм потянулся за своим мечом, и комната наполнилась тихим позвякиванием и стуком клинков: другие тоже доставали оружие и готовились к бою.

— В такой час это не могут быть путники, — сказал Джордан. — Да и личных дел тут ни у кого нет.

— Сколько их? — прервал его Вильгельм.

Жан со скрипом отворил деверь и выскользнул с фонарем наружу. Он вернулся почти тотчас же с выражением злости и отвращения на лице.

— Это Филипп Прендергастский и Дэвид де ла Роше, — проворчал он, все еще сжимая в руке меч. — Сын Прендергаста находится в Килкенни в качестве заложника из-за «добронравия» его отца.

Вильгельм подумал и вложил меч в ножны, жестом веля Жану сделать то же.

— Сомневаюсь, что они замышляют убийство на освященной земле, — объяснил он. — Пусть войдут. Меня хорошо охраняют.

Жан с неохотой подчинился, но вложил меч в ножны резко, со щелчком, а потом все равно деловито положил руку на рукоять меча.

Прендергаст и де ла Роше оставили своих лошадей и небольшую свиту у ворот монастыря и приблизились к гостевому домику пешими. По крыше зашуршал мягкий дождь, и, когда они подошли к двери, их плащи были окутаны серебристой кисеей капель, а мокрые волосы начали завиваться.

Пройдя мимо Жана, который стоял в позе сторожевого пса и глядел на них, прищурившись, они низко поклонились Вильгельму и бурно приветствовали его, как будто его возвращения они ждали больше всего на свете.

— Храни вас Господь, милорды, если только я могу желать вам этого, — иронично заметил Вильгельм.

Де ла Роше уставился в пол, как будто нашел там что-то чрезвычайно интересное, а Прендергаст был смелее.

— Можете, милорд. Мы выбрали вас из многих, поскольку именно вам мы готовы служить верой и правдой.

— Неужели? — Вильгельм поднял одну бровь. — Странно, а мне показалось, что в мое отсутствие вы изменили свое решение. Вести об ущербе, который вы нанесли моим владениям, распространились далеко за пределы Ирландии.

— Милорд, они предатели, и это доказано, — не выдержал Жан.

— Мы здесь для того, чтобы присягнуть вам в верности, — повторил Прендергаст, его нижняя челюсть выдавалась вперед, так что он производил впечатление человека, который готов, не дрогнув, принять наказание. «Видите, я не трус», — говорил весь его вид.

Жан чуть не задохнулся от возмущения, и Джордану пришлось его одергивать.

— Ваша верность, учитывая предыдущие события, стоит теперь не дороже ночной вазы с ее содержимым! — взорвался он.

Де ла Роше лишь на мгновение поднял взгляд, а потом снова уставился на свои сапоги. Прендергаст не обратил внимания на восклицания Жана и, покраснев, обратился прямо к Вильгельму:

— Если мы причинили вам вред, милорд, мы смиренно молим вас о прощении.

— Что значит «если»? — голос Жана, не верившего своим ушам, поднимался все выше.

— Замолчи, Жан, — Вильгельм вытянул руку. — Если человек и нарушил однажды свою клятву, это не значит, что ему больше никогда нельзя доверять. И, хотя я ничего не забываю, я могу найти в себе силы даровать вам прощение, при условии что ваше раскаяние действительно чистосердечно. Я отпускаю вас с миром, потому что вы об этом просите, но не смейте просить меня о большем.