Большое практическое значение для ученых имело изменение положения науки в мире. Пурбах и Региомонтан читали лекции по литературе, а не математике или астрономии, Везалий стал лектором по хирургии, а не анатомии. В 1500 году существовало немного университетских научных должностей, и ни один ученый не мог ожидать уважения от научного мира, если он не был еще и гуманистом. К 1600 году все изменилось. Появились кафедры математики во всех главных университетах и даже некоторых второстепенных; там учились будущие космографы, астрономы, прикладные математики. Оплата труда и престиж математиков первоначально были ниже в сравнении с соответствующими должностями на старых медицинских факультетах, но после 1600 года даже эта ситуация начала меняться, и наглядный тому пример – опыт Галилея. Гарвей считал свою ламлианскую должность весьма удачной в плане оплаты труда и возможностей для исследований, а на хороших медицинских факультетах теперь в обязательном порядке преподавалась анатомия, ботаника и даже химия. Создавались новые научные должности: в Оксфорде появились савилианские профессора, а в Кембридже – лукасианские. Это были хорошо оплачиваемые уважаемые должности. Их часто основывали богатые меценаты, восприимчивые к научному прогрессу и понимающие его потенциальные возможности. По мере развития технических наук появился большой спрос на учебные пособия – сначала на латыни, потом на местных языках. В 1550 году не знавшие латынь могли заниматься лишь прикладной математикой. В первые годы XVII века Галилей доказал, что большинство новых идей могут быть изложены не только на латыни, но и на любом языке. Примеру Галилея последовали многие. Все больше книг, за исключением, может быть, очень специфических трудов, выходило на местных языках. Хотя, конечно, все важные работы, напечатанные на английском, французском или итальянском, как правило, переводились на латынь, чтобы быть полезными ученым разных стран. Объем опубликованных научных трудов отражает рост науки и расширение аудитории, способной их воспринять. Увеличение числа людей, занятых в научной сфере, пока было недостаточно для создания научных обществ. Но всего лишь одно поколение отделяет Линчейскую академию от важнейших научных обществ – Королевского общества в Англии и Академии наук во Франции.

Наука стала приносить пользу, хотя пока и ограниченную, и практический потенциал было невозможно предсказать с уверенностью. Анатомия помогала хирургам, хотя до определенного предела: хирург пока еще не умел разбираться с внутренними расстройствами. Лучшее понимание структуры растения никак не продвигало медицину. Новые растения из заморских стран снабжали врачей новыми лекарствами, но их экзотичность вовсе не означала, что они лучше. Открытие кровообращения по непонятной причине привело к увеличению кровопусканий. Химия добавила новые лекарства в фармакопею, но хорошо это или плохо, вопрос спорный – и тогда, и сейчас. Слабительные и рвотные средства стали дешевле и действеннее, чем были сто лет назад. Уровень смертности остался неизменным – высоким, хотя с ранами теперь хирурги стали справляться несколько лучше. Химик мог многое узнать от ремесленника, но пока почти ничего не мог дать ему взамен. Зато астрономия и прикладная математика были полезными и широко использовались. Астрономия удовлетворяла много потребностей: астрология давала уверенность в будущем, убеждала и предостерегала, календарные расчеты давали более точную дату Пасхи, успокаивая душу человека. Знание навигации давало возможность защищать людей от опасностей, связанных с путешествиями через океан. Новые методы, новые инструменты, новые идеи – все проходило проверку практикой. Хотя многие научные знания оказались негодными к употреблению, а некоторые из лучших изобретений были чисто эмпирическими, все же успех прикладной астрономии был несомненным. Неудивительно, что Бэкон видел практическую пользу науки. Правда, нельзя сказать, что многие ученые, кроме Бэкона, испытывали большой оптимизм относительно потенциальной полезности науки. Некоторая уверенность в этом вопросе в конце XVII века основывалась на несомненных успехах, достигнутых в XVI веке, – несколько преждевременный триумф, который не мог быть продолжен немедленно.

Интерес к практической полезности науки означал интерес к техническим проблемам и поддержку труда ремесленников и инженеров. XV век видел средневекового военного инженера, занятого самыми разными гражданскими делами. Это вместе с ростом потребности в астрономических и землемерных инструментах стимулировало появление новой профессии – изготовителя инструментов и математического практика. Квадрант, первые нивелиры, логарифмическая и навигационная линейки, магнитный компас, теодолит, деклинометр – для их изготовления требовались математические знания и немалый опыт. Благодаря науке появились навигационные инструменты и карты, затем – астрономические инструменты, такие как изобрел Тихо Браге и научил всех желающих ими пользоваться. А в начале XVII века изобрели и оптические приборы. Галилей переквалифицировал изготовителя очков в изготовителя телескопов. В конце XVII века стала обычной ситуация, когда научные изобретения обеспечивали новые товары для ремесленников, а также новые инструменты для научных исследований для себя.

Хотя в XVI веке наблюдался повышенный интерес к науке, особенно среди широких народных масс, среди образованных людей этого не наблюдалось – парадоксально, но факт. Некогда наука была частью образования – и должна была стать ею снова. В Средние века наука вошла в университетские программы, и каждый клерк читал Аристотеля. Отвернувшись от схоластики университетов, с которой была неразрывно связана аристотелевская наука, новый гуманизм предпочел натурфилософии литературу и филологию. С математикой дела обстояли лучше, поскольку ее считали тренировкой для ума – как говорил еще Платон, доктрины которого явились удобной альтернативой аристотелевским. Но успех новой науки оставил далеко позади ненаучного философа. Как он мог принять отречение от древнего знания вкупе с тенденцией, пусть даже еще слабой, верить, что современный человек может знать больше, чем древние, если сам занимался оценкой различных доктрин прошлого? Особенно это относилось ко времени, когда астрономическая революция набирала силу и разрушила фундаментальные представления о геоцентрическом космосе, созданном для человека. Астрономия, некогда самая понятная широким массам наука, вырвалась за все границы, став абстрактной и использующей чрезвычайно сложный математический аппарат. Когда же Вселенная астронома стала слишком уж обширной и непонятной, обыватель не стал бунтовать против этого, как некоторые поэты, – зачем? Он просто стал равнодушным к этой науке. Философ не чувствовал необходимости постичь удивительные перемены во Вселенной. Как и Монтень, он довольствовался предположением, что все это игра с гипотезами, которая мало что значит. Только немногие видели ситуацию иной. Бруно и Бэкон показали – по-разному, – как может использовать философия догадки о физической Вселенной. И вскоре уже ни один философ не мог позволить себе игнорировать новый космос, открытый учеными и ставший реальным благодаря их потрясающим новым методам.

Там, где это возможно, все рассуждения основаны на первоисточниках, которые были для меня доступными. Если эти источники существуют в современных изданиях (которые часто содержат превосходный вводный материал), они перечислены здесь. Также здесь приведены более или менее доступные труды, которые я сочла полезными и к которым читатель может обратиться, если возникнет необходимость в более подробном ознакомлении с материалами. Многие из них содержат обширные библиографии. По этой причине я не старалась дать абсолютно исчерпывающую библиографию и не делала ссылок на научные статьи.