изгородь, «чтоб православных умирить» – её слова, – а когда выстрел прогремел, жерди сломав, и повалилась на парник соседский замертво, бездвижно распласталась. Лежит на нём навзничь, на тёплом. Гриша ружьё в сторону, оторопев, швырнул, с крыльца долой – и к ней стремглав по своим грядкам. А дядя Федя, позы не меняя: «Н-но, парень, молодец, одну добыл».

– Убил? – спрашивает Сивков.

– Да нет, – говорит Иван. – Он вверх стрелял. «Поучить только». Но, тем не менее, перепугался: может, от неба как, решил, отрикошетило – так после он и говорил.

– Нормально, – говорит Сивков. – Норма-а-ально… У нас притока на Оби… Мереть… – так было начал, но Иван его перебивает:

– Толя… а можно, – спрашивает, – я тут написал… тебе прочитаю?

– А чё, читай, конечно, можно, – соглашается Сивков, но вот с каким условием: – Только давай сначала выпьем.

Выпили.

С полки достал Иван тетрадку. Открыл её. Начал читать.

КАК ФОМИНЫХ ЕГОР, ЕЩЁ НИКТО ТАК

НУ, НАПРИМЕР, А. И. СИВКОВУ

Вы можете, конечно, представить себе Ялань, в Ялани – небольшой, елового бревна, скособоченный в сторону улицы, по простой причине будто – близорукости, под низкой, пологой, двухскатной, из пихтового, трухлявого уже от времени желобника крышей дом в три оконца на дорогу, одно из которых забито наглухо листом фанеры. На фанере трафаретная надпись: «Не кантовать!» – попробуй ослушаться. На фанере же: рюмка, зонтик и ливень косой – всё это, конечно, символически, не натурально. Не как предписано, фанера приколочена – наоборот. Перед оконцами – заросший крапивой и одичавшим, выродившимся малинником палисадник с раскуроченной свиньями изгородью. Там же, в палисаднике, засохшая несколько лет назад берёза с обглоданным овцами комлем. На мёртвой ветви берёзы висит закинутая туда когда-то мальчишками велосипедная покрышка, скрутившаяся от дождей и солнца в правильную «восьмёрку» – не всякий выпишет и от руки такую. На мшистом желобнике крыши лежат давнишние, истлевшие до прожилок берёзовые листья, неведомо как попавшее туда цинковое ведро без дна и без дужки и кривые, с размочаленной на них корой, черёмуховые удилища, которых три.

Вы можете, конечно, без особого труда представить, как дом выглядит и изнутри: стол без клеёнки и без скатерти, заляпанная пятнами томатного соуса из рыбных консервов и усыпанная зачерствевшими хлебными и табачными крошками столешница; две-три неокрашенные табуретки; диванчик деревянный, или лавка; железная кровать, застеленная серым суконным одеялом, солдатского образца, со старческой бахромой по краям; на стенах с облупившейся местами побелкой в простеньких чёрных рамках несколько фотографий с виньеткой елисейского фотоателье «Полярный фотофокус»; по верхним углам избы жирная копоть и лохмотья паутины; в закутке умывальник, под ним таз на лиственничной чурке, возле которого петляют кучно мухи, тянет сыростью оттуда; на печи тараканий табор. И покатый к окошкам, что на улицу глядят, пол. И естественно: свисает с потолка электрический провод, а на конце его болтается патрон – и в патроне, как мыльный, мутный пузырёк, засиженная мухами лампочка ватт на сорок. И патрон, и провод – в толстом коконе из слоёной извёстки. Ну и ещё: запах ветхого, источенного жуками дерева и не стиранного давно белья. А про умывальник вот что следовало бы ещё сказать: он протекает – и поэтому там, в закутке, слышится беспрерывное: шлёп-шлёп-шляп. Ну и про таз под умывальником: подобный встретить можно в бане – казённый таз в казённой бане.

Всё это так. Всё это вы вообразите запросто. Но стоит вас спросить: кто в этом тереме живёт? – и вы стушуетесь, вы попадёте пальцем в небо. Не стану вас дразнить, открою: дом этот Егора Фоминых. Егор в нём родился, вырос, осиротел, женился, овдовел – и вот уже лет двадцать как живёт он в этом доме бобылём.

И вот что ещё можно сказать про Егора:

Многое позабыл Егор напрочь, от многого отказалась его семидесятилетняя, уставшая сама от себя память, но то, что нынче, в эту жаркую пору июньскую, когда запах хвои и черёмухового цвета душит разомлевшую Ялань, его день рождения, Егор помнит. И подумывать о своём дне рождения Егор начал сразу после того, как в огороде Мецлера Ивана Карловича сошёл просыпанный золою снег и Иван Карлович со своей старухой Эльзой выставили на весёлую проталину пчёл. Одна пчела, ошалевшая, наверное, после долгой зимней спячки, так ли что на неё накатило, залетела в ограду к Егору и ужалила в склизкий нос вечно сонного кобеля Марса. Проснувшись и от боли обезумев, Марс двумя лапами сгрёб с носа занозившую жалом и обречённую на смерть виновницу его пробуждения, вмял её в землю, с места взвился и, перемежая жалобный визг редким, отчаянным брёхом, пустился кружить по ограде и совать раненый нос во все щели, то и дело ударяя по нему лапой. Тогда-то, заслышав плач Марса, выйдя на крыльцо и взглянув из-под ладошки поверх худых ворот в мецлеровский огород, Егор и подумал впервые после пережитой зимы: «Скоро же и день рожденья, ёжки-палки», – подумал так, обратился взглядом к Марсу и сказал: «Дикуешь-то пошто, гад!» – сплюнул, развернулся – и скрылся в тёмных и сырых из-за прогнившей кровли сенцах.

В утро своего юбилея Егор проснулся, проснувшись – поднялся, долго в постели не валяется: кости этого не терпят, – попил жиденького чайку, размачивая в нём окаменевшие «тульские» пряники, без интересу и бездумно поглазёрствовал в окно на воробьёв, облепивших сухую берёзу, затем вышел из избы и, застыв посреди двора, начал прикидывать: кого же зарубить ему на юбилейный ужин – петуха или курицу? Выбор нелёгкий: кобель, петух, курица да мыши в подполье – всё и богатство, а поторопишься – не пожалеть бы как после. «Тебя бы порешить вот, шалопутного, – сказал Егор, зло глядя на млеющего в тенёчке кобеля, лишь чуть-чуть разомкнувшего слипшееся веко. – Дак не китайцы ведь – собачину не жрём, – и добавил, отвернувшись от Марса: – Тебя, дурня чумоломного, и дохлого-то, не то что китаец оголодавший, а ворона – и та, наверное, не клюнет, за версту – клюв стиснет – и облетит, побрезгует потому что – и понятно». Хвост Марса в знак полного согласия едва заметно шевельнулся, веко его опять сомкнулось: чё правда, то правда, мол, хозяин, но мне, дескать, один хрен как до тебя, так и до вороны, а уж про китайца – про того и толковать тут нечего – он же китаец.

– Пустобрёшина, – сказал Егор. И так ещё сказал он: – Хвост-то оттяпаю, дак поваляшься мне здесь… но.

Белый, голенастый петух молча, но яростно разгребал возле козел слежавшиеся опилки – скрёб, скрёб, а после пятился и одним глазом, свесив на бок