неизвестно, удалось ли тогда хозяину империи обрести “temps per du“[20] либо просто испытать несколько приятных мгновений, связанных с детскими воспоминаниями.

Вскоре однако укромная дача в Красных Камнях из лечебно-лирического места превращается в плацдарм, с которого Андропов начинает свой крестовый поход против коррупции. И происходит это с подсказки его молодого друга и земляка Михаила Горбачева.

До возвращения обратно, в столицу, Воротникова, до переезда сюда из Азербайджана еще одного Андроповского протеже Гейдара Алиева и до назначения Виктора Чебрикова председателем КГБ, Горбачев был единственной надежной опорой Андропова в Кремле, если не считать министра иностранных дел Андрея Громыко, который в кремлевской борьбе занимал обычно выжидательную позицию и становился на сторону победителя, когда тот уже был очевиден. Горбачев был и единственным близким человеком Андропова в Кремле — насколько шеф тайной полиции, человек замкнутый, нелюдимый и одинокий, был способен на человеческие проявления. Однако их сближали не только совместная борьба с Медуновым и отношения старшего покровителя и младшего ставленника. Еще с Красных Камней, куда Андропов приезжал чаще всего с семьей, они сблизились домами, причем инициатива принадлежала гостеприимной и предприимчивой Раисе Максимовне Горбачевой — одна из причин, почему московские слухи приписывают именно ей политический взлет ее мужа. Во всяком случае, у Горбачева были все основания посидеть несколько минут у гроба своего покровителя и друга вместе с его семьей — было бы даже странно, если бы он этого не сделал.

Однако показанный по телевидению этот скорее всего чисто человеческий его жест приобрел неожиданно символическую окраску, тем более “лежание" Андропова в гробу и “избрание" его преемника необычно затянулись даже по кремлевским стандартам. Между смертью Андропова и объявлением нового вождя прошло целых 4 дня напряженного ожидания и всевозможных гаданий: кто займет его место? В этой накаленной атмосфере беспрецедентный во всей истории кремлевских похорон частный визит члена Политбюро к гробу вождя стал — независимо оттого, чем он был — предъявленным стране и миру свидетельством особых отношений, связывавших покойного патрона с живым протеже. Увы, не от телезрителей зависело, кому достанется освободившаяся вакансия на вершине Кремлевского Олимпа. А те, от кого это зависело, не нуждались в телевизионных доказательствах, ибо и так были хорошо осведомлены о близких отношениях между Андроповым и Горбачевым — скорее всего, даже значительно лучше, чем сторонние наблюдатели. Но дружеские либо земляческие отношения — это еще не политическое завещание, да если бы даже таковое и существовало в письменной либо устной форме, оно вовсе не обязательно к исполнению: за всю предшествующую советскую историю человек № 2 в Кремле так и не стал человеком № 1.

На этот раз казалось, однако, что именно Андропову — в отличие от Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева — удалось, наконец, упорядочить процесс наследования в Кремле, и его приспешники из охранительных органов обеспечат волю своего патрона и безболезненность перехода власти к его преемнику. Так бы, наверно, и произошло, если бы в Политбюро партийным секретарем (непременное условие для занятия должности генсека плюс русскость) был только один андроповский протеже, но их оказалось двое: помимо Горбачева — еще и Григорий Романов. Третий секретарь в Политбюро Константин Черненко был не в счет ввиду его преклонного возраста, одолевающих его болезней, отсутствия честолюбия и непринадлежности к Андроповской команде (он был из Брежневского клана). А что касается первых двух, то формально Горбачев и Романов были единственными претендентами на пост руководителя партии. Оба секретари ЦК, оба члены Политбюро, оба сравнительно молоды (хотя и с разницей в 8 лет между ними), оба русские и оба родом из деревни (хотя деревня деревне рознь — Горбачев из богатой южной с черноземной почвой, а Романов из беднейшей северной с подзолистыми и заболоченными почвами). Судьба свела их в совершенно искусственную, фальшивую пару, по сугубо внешним, анкетным признакам — ведомственным, возрастным, социальным и национальным. На самом деле, они соперничали друг с другом, как Гладстон и Дизраэли, либо, если брать советскую аналогию — как Сталин и Троцкий, и политическая жизнь в Кремле (сначала тайно, при умирающем Андропове, а потом все более открыто при умирающем Черненко) приняла постепенно характер отчаянной борьбы между ними. В разные периоды этой борьбы в нее вовлекались и другие члены кремлевской элиты — кто на стороне Романова, а кто Горбачева, иногда она выходила на поверхность, и мир официально узнавал об очередных ее жертвах. Но впервые эта политическая дуэль в открытую разыгралась у гроба Андропова — ситуация почти романтическая, наподобие кладбищенских поединков Дон Жуана.

О чем думал Андропов, давая им параллельные, равные посты и уже тем самым невольно их стравливая?

У него было такое ограниченное количество своих людей в Кремле, когда он захватил там власть, и он так остро нуждался в сторонниках своего полицейского курса, что он в срочном порядке вызывал в столицу всех тех, кто успел доказать свою эффективность на местах, где каждый из них правил жестко и круто. Так в Москву попал Воротников после того, как железной метлой прошелся по остаткам медуновской команды в Краснодарском крае. Виталий Федорчук, который прославился на Украине самыми свирепыми расправами с диссидентами — вплоть до убийств — был назначен Министром внутренних дел взамен старого ан-дроповского врага генерала Щелокова. Профессиональный, с юности, кагебешник, Гейдар Алиев, который провел в своем проворовавшемся Азербайджане такую жестокую борьбу с коррупцией, что смертный приговор за экономические преступления стал там обыденным явлением, был через несколько дней после смерти Брежнева введен в Политбюро и назначен первым заместителем премьера — при номинальном премьере 78-летнем Тихонове.

Что касается Романова, то за 13 лет своего партийного наместничества в Ленинграде, он ухитрился превратить этот самый европейский по своей архитектуре русский город в бастион глухой реакции, в главный оплот шовинистов и неосталинистов, погрузив его население в атмосферу страха, которая в Москве исчезла после смерти Сталина и была частично восстановлена только при Андропове.

Страх, уровень которого в Москве зависит от политической погоды, в Ленинграде стал устойчивым признаком его политического климата и не исчезал даже в сравнительно либеральные времена Хрущевской “оттепели" и Брежневского “детанта". Найдись в России тогда Диккенс, он бы мог написать еще одну “Повесть о двух городах", ибо Ленинград и Москва, хотя между ними всего 650 километров, политически разнились в послесталинскую эпоху почти так же, как в конце XVIII века Лондон и Париж. Парадокс Ленинграда — города, который в СССР называют “колыбелью революции" — заключается в том, что он сохранил свою революционность, но повернул ее вспять: он революционен