B.C. Лопатин доказал, что между великим государственным деятелем и великим полководцем установились в 1787–1788 гг. глубокие доверительные отношения. «Друг мой сердечный Александр Васильевич!» — писал генералу всесильный фаворит, передавая ему письмо императрицы. «Такого писания от высочайшего престола я никогда ни у кого не видывал!» — восторгался этим письмом Суворов. «Поздравляю вас, друг мой сердечный, в числе Андреевских кавалеров! — радовался успеху своего ходатайства Потемкин. — Хотел было я сам тебе привезти орден, но много дел в других частях меня удержали. Я все сделал, что от меня зависело. Прошу для меня об употреблении всех возможных способов к сбережению людей… А теперь от избытка сердца с радостью поздравляю… Твой истинный друг князь Потемкин Таврический. Пиши, Бога ради, ко мне смело, что тебе надобно».

Суворов и так писал смело, а надобно было ему повысить боеспособность армии и взять Очаков (на что постоянно указывала Потемкину Екатерина). Он был полностью единодушен с князем в мысли о сбережении людей, особенно в нездоровом для них климате Днепровского лимана, особенно зимой. Они вместе заботились о пресечении заразных болезней и излечении больных, обеспечении солдат теплыми жилищами (использовали землянки и 502 войлочные юрты) и хорошим питанием. Потемкин делился с Суворовым политической информацией, Александр Васильевич рапортовал обо всех деталях подготовки войск к зиме, затем к летней кампании, потом — к новой зимовке, о результатах разведки в Днепровском лимане и планах военных действий.

Доверительные отношения позволили Суворову поднимать такие острые вопросы, как качество подготовки командиров[65].11 октября он представил заехавшему в Кинбурн порученцу Потемкина де Рибасу (будущему основателю Одессы) записку для светлейшего князя, указывая на неумение гвардейских офицеров (исключая полк конногвардейцев, где некогда служил Потемкин) реально командовать. «Я сам, с той поры как в армии, долго нес честную службу (в гвардии), но все равно… ничего не стоил». Изнеженные придворными манерами, втирающиеся к высшим сладкими и льстивыми речами, скрывающие свои недостатки, «они не спартанцы, а сибариты, они презирать славу внушают, от них — неверие Жан-Жаково (Руссо), добродетель без ума, где гений на словах, а не на деле; притворство взамен скромности, политесы взамен опытности. Станут генералами — а все те же, впору бы им… московскими клубами заправлять… На войне потребны другие полковники и другой штаб, настоящий армейский».

Вопрос о достойных офицерах стоял остро. «Ныне самые порядочные — младшие офицеры не из вольного дворянства», т.е. выслужившиеся из солдат и солдатских детей. Суворов не был против дворян, наоборот, он считал, что в военное время данное им Екатериной право не служить — противоестественно. Иностранных офицеров в масштабах России мало. Замена их «вольными дворянами», перетекание в действующую армию искавших славы гвардейцев Суворову не импонировали. В кружевах тренировать войска трудно. А «войскам потребны постоянные упражнения… во всякое время, также и зимой… в грязи, болотах, оврагах, рвах, на возвышенностях, в низинах и даже в окопах, вырытых наспех». «Никогда не отступать, лучшее войско времени не теряет». «А без того риск неминуем», — писал Суворов, приводя памятный и ему, и Потемкину пример полковника князя П.В. Репнина, отряд которого в 1773 г., попав в окружение, расстрелял патроны и был пленен турками. Да, писал Суворов, «против неверных пехота должна иметь 100 патронов», но вина Репнина в том, что он «растерялся, как и другие, а надобно в штыки».

С помощью Потемкина замена негодных «парадных» офицеров с трудом, но шла. Прежде всего было усилено командование эскадрой в Днепровском лимане. Гребную флотилию возглавил храбрый француз — контр-адмирал русской службы Нассау-Зиген. Парусную — шотландец, герой войны за независимость США контр-адмирал Пол Джонс. Суворов упорно очищал от «щеголей» командный состав своих полков. Светлейший сам болел этой проблемой, а в приказе от 18 декабря 1787 г. точно следовал «Полковому учреждению» Суворова. Потемкин требовал при постоянном обучении солдат «с терпением и ясностью», без битья, «отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ним и храбрость». За качество обучения, в том числе за качество знаний обер- и унтер-офицеров, полковник отвечал лично.

Потемкин шел дальше Суворова образца 1764 г., требуя отбросить в обучении все, что изнуряет солдат, не требуясь «в деле». «Марш должен быть шагом простым и свободным, чтобы, не утруждаясь, больше вперед продвигаться… Как на войне с турками построение в каре испытано выгоднейшим, то и следует обучать формировать оное из всякого положения. Особенно употребить старание обучать солдат скорому заряду и верному прицеливанию», егерей и артиллеристов — каждодневно. Солдат в строю не заставлять тянуться во фронт; «крепкие удары в ружейных приемах должны быть истреблены». Кавалеристов — учить сидеть в седле свободно, «а не по манежному принужденно», их задача — «построение фронтов и обороты производить быстро, а особенно атаку, которой удар должен быть во всей силе».

Жестко порицая «вредное щегольство», светлейший требовал от солдат бодрости, опрятности, чистоты и здорового питания (не забыв постоянные требования Суворова «лудить почасту котлы»).

Как и с переменой военной формы, преобразования Потемкина и Суворова в обучении войск встречали немалое сопротивление (в гвардии они вообще пробивались с величайшим трудом). 23 февраля 1788 г. Суворов рапортовал Потемкину, что добьется исполнения его указа, чтобы штаб- и обер-офицеры в строю (кроме парада) не выделялись шарфами и галунами, даже на конских чепраках. В строю и на караулах офицеры должны носить куртки, каски и портупеи, как все (Д II. 374). Щегольство, на которое Суворов сетовал еще в Польше, потеряв много офицеров при неудачном штурме Ландскроны, было вредно в бою, где офицер должен не блистать, а командовать.

Суворов и Потемкин понимали, что предстоит тяжелая война. Сеча при Кинбурне дала время на преобразование армии и флота, но не побудила турок к миру. Османский флот не был разбит, а русский — за исключением отдельных героев — показал пока малую полезность. Турецкие флотоводцы и очаковские беи, обещавшие не слишком расположенному к войне султану скорую победу в Днепровском лимане, не желали отступать. Без возможности блокады Очакова даже Суворов не мог планировать штурм крепости. Это не позволяла и численность его войск, в помощь которым подошел к устью Буга егерский корпус М.И. Кутузова, а затем и другие части.

Жертвы в Кинбурнском сражении, задуманном и проведенном максимально жестко, были в глазах обоих велики (почти 5% личного состава), но оправданны. Дальнейшие планы строились из расчета всемерного сохранения жизней: это отвечало глубоким убеждениям обоих героев, отраженным в огромном числе документов. Суворов составил детальные диспозиции по обороне всех участков Кинбурнской косы, упирая на отражение десантов с минимальными жертвами. Смысл двух его диспозиций от 12 октября и приказа 21 декабря 1787 г., которые начальники должны были «затвердить взводным командирам, а те ее объяснить рядовым», сводился к главной мысли: бить, а не пугать, отражать, а не заманивать.