9 октября 1787 г. императрица написала мужу: «Потеря флота Севастопольского не тебе одному нанесла удар, я сие несчастье с тобою делю… Пиши ко мне, что с Кинбурном происходит: уже с двумя курьерами о Кинбурне ни слова не упоминаешь. Дай Боже, чтоб вы предуспели в защите, но если бы Очаков был в наших руках, то бы и Кинбурн был приведен в безопасность… Один способ есть уменьшить мое беспокойство: чаще пиши… Не забудь и о Кинбурне ко мне писать».

По получении известия о победе Суворова у императрицы гора упала с плеч. «Друг мой князь Григорий Александрович, — написала Екатерина 16 октября, — вчерашний день к вечеру привез ко мне подполковник Баур твои письма от 8 октября из Елизаветграда, из которых я усмотрела жаркое и отчаянное дело, от турков предпринятое на Кинбурн. Слава Богу, что оно обратилось так для нас благополучно усердием и храбростью Александра Васильевича Суворова и ему подчиненных войск. Сожалею весьма, что он и храбрый генерал-майор Рек ранены… Завтра… (я) назначила быть благодарственному молебствию за одержанную первую победу. Важность сего дела в нынешнее время довольно понимательна, но думаю, что ту сторону… не можно почитать за обеспеченную, пока Очаков не будет в наших руках…

Я удивляюсь тебе, как ты в болезни… намерен предпринимать путь в Херсон и Кинбурн. Для Бога, береги свое здоровье: ты сам знаешь, сколько оно мне нужно. Дай Боже, чтоб вооружение на Лимане имело бы полный успех и чтоб все корабельные и эскадренные командиры столько отличились, как командир галеры “Десна”… Если французы, которые вели атаку под Кинбурн, с турками были на берегу, то вероятно, что убиты. Если из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить… в Сибирь, в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставлять турок.

Я рассудила написать к генералу Суворову письмо, которое здесь прилагаю, и если находишь, что сие письмо его и войска тамошние обрадует и не излишне, то прошу оное переслать по надписи. Также приказала я послать к тебе для генерала Река крест Георгиевский третьей степени. Еще посылаю к тебе шесть Георгиевских крестов, дабы розданы были достойнейшим. Всему войску, в деле бывшим, жалую по рублю на нижние чины и по два — на унтер-офицера. Еще получишь несколько медалей на Георгиевских лентах для рядовых, хваленых Суворовым. Ему же самому думаю дать либо деньги — тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лучше не придумаешь или с первым курьером ко мне свое мнение не напишешь, чего прошу, однако, чтоб ты учинил всякий раз, когда увидишь, что польза дел того требует…[63]

Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут снова уважительная причина та, что старше его князь Юрий Долгоруков, Каменский, Меллер и другие — (этого ордена) не имеют. Георгия Большого креста — еще более причин меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, поскольку ты воистину советчик мой добросовестный».

Согласно переписке, Потемкин воспрял от нервной горячки и отправился в Кинбурн (т.к. Суворов, имея картечную контузию под сердцем и простреленную руку, путешествовать не мог), а Екатерина устроила благодарственный молебен, согласно дневнику ее кабинет-секретаря А.А. Храповицкого — в храме Казанской Богородицы, с оглашением реляции о победе Суворова. Секретарю их величество «с удовольствием сказывали, что с 30-го сентября на 1-е октября отбиты турки от Кинбурна. Суворов два раза ранен и не хотел перевязываться до конца дела; похвалена храбрость его». На другой день после молебна «за уборным столом» императрица говорила «о победе Суворова» и изволила шутить: «Александр Васильевич поставил нас вчера на колени. Но жаль, его, старика, ранили».

Пообщавшись с Суворовым в Кинбурне, Потемкин пришел в еще больший восторг от его подвига и душевных свойств. 1 ноября 1787 г. он написал супруге необычайно длинное для него послание, в котором прекрасно охарактеризовал Александра Васильевича и показал подлинное величие собственной души: «Изволите, матушка, писать, как бы я думал пристойно наградить Александра Васильевича. Прежде, нежели донесу свою мысль, опишу подробно его подвиг. Назначив его командиром Херсонской части, не мог я требовать от его степени быть вместо главного корпуса в Херсоне — на передовом пункте. Но он после атаки от флота турецкого наших двух судов, ожидая покушения на Кинбурн, переселился совсем туда, и еще до прибытия 22-х эскадронов конницы и 5 полков донских он там выдерживал в разные времена и почасту стрельбу и бомбардирование, отвращал покушения десантов на наш берег. А как скоро прибудут полки, то долженствовало допустить неприятеля высадить войска; и это положено было (в основу плана). Когда пришли упомянутые полки, то он, приблизив их к Кинбурну, за двое суток спрятал в укреплении людей и в окружности запретил показываться. Неприятель возомнил, что в Кинбурне людей или нет, или мало, подошел на близкую дистанцию всеми судами и открыл сильную канонаду и бомбардирование. Полтора суток он все это выдерживал, не отвечая ни из одной пушки, дал неприятелю высаживать свои войска и делать ретраншементы. А как уже они вышли все на наш берег и повели первый удар на крепость, тут первый был из крепости выстрел, и то уже картечный (т.е. в упор). Приказал генералу Реку атаковать, который из нескольких укреплений их выгнал, но был ранен в ногу. Остался он один. Семь раз наших прогоняли. Три раза подкрепляли от нас новыми. Настала ночь. На тесноте места сперлось множество конницы и пехоты, и, смешавшись с неприятелем, сделали кучу, которую было уже трудно в строй привести. Он своим постоянным присутствием в первых всегда рядах удержал людей на месте. Солдаты сами повторяли бегущим: “Куда вы? Генерал впереди!” Этими словами (русские) обращены назад. Ранен будучи пулею и получив картечную контузию, не оставил своего места. Наконец, опроверг неприятеля, и наши так остервенились, что по сказкам турок, греков и прочих выходцев из Очакова единогласно показывают, что было более 5 тысяч, а спаслось до восьмисот, из которых все почти переранены, а больше половины умерло, воз-вратясь. Такого числа у турок никогда не побивали. Истребление самых лучших воинов произвело следствие, что их многочисленный флот ушел, лишь показался наш на Лимане.

Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость? Генерал-аншеф, получивший все отличия, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностью, как двадцатипятилетний, которому еще надо сделать свою репутацию. Сия важная победа отвратила от нас те худые следствия, какие бы могли быть, если б нам была неудача удержать Кинбурн!

Все описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил от-личность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имен не унизить достоинство Святого Андрея: сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности?[64] И сколько таких, в ком ни службы, ни храбрости. Награждение орденом достойного — ордену честь. Я начинаю с себя — отдайте ему мой. Но, если Вы отлагаете до будущего случая ему пожаловать, который, конечно, он не замедлит оказать, то теперь что ни есть пожалуйте. Он отозвался предварительно, что ни деревень, ни денег не желает и почтет таким награждением себя обиженным. Гвардии подполковником [в Преображенском по штату три] или Генерал-адъютантом — то или другое с прибавлением бриллиантовой шпаги богато убранной, ибо обыкновенную он имеет. Важность его службы мне близко видна. Вы уверены, матушка, что я непристрастен в одобрениях, хотя бы то друг или злодей мне был. Сердце мое не носит пятна зависти или мщения».