– Ты звонил своим?

– Зачем?

Я не понимаю, что она имеет в виду.

– Узнать, как они пережили шторм.

– А, вот что… Нет, пока не звонил, но обязательно сделаю это.

Сэм зевает, проводит пальцами по щетине на моей щеке.

– Тебе пора побриться.

– Я знаю.

Целую ее и лишь потом поднимаюсь с кровати.

– Ты будешь здесь, когда я вернусь?

Она поднимается на локте.

– А ты хотел бы этого?

Я отвечаю не сразу.

– Да.

Сэм слабо улыбается. Не думаю, что она заметила мои минутные колебания. Я спрашиваю ее, выдержим ли мы на этот раз, справимся ли.

– Посмотрим, – отвечает Сэм.

Я уединился в своем кабинете, но не раньше, чем стянул радиоприемник в соседней комнате.

…some day soon, we all will be together, if the fates allow[62].

Есть ли на свете что-нибудь более безнадежное, чем рождественские песни?

Пошли считаные минуты с того момента, как «Шведское сопротивление» во главе с Йенсом Мальмом заморозило комментирование деяния Микаэля Кейсера на интернет-форумах. А час назад «Шведские демократы» объявили во всеуслышание, что самочувствие их лидера можно назвать удовлетворительным, выразили надежду, что случившееся не повлечет за собой дальнейшего кровопролития, и пожелали соотечественникам счастливого и мирного Рождества.

Вечеринка в отделе начнется через час, но коллеги уже празднуют. Судя по крикам за стенкой, игра «Узнай шалуна» идет полным ходом. На экран проецируются фотографии преступников, давнишних и совсем свежих, и тот, кто первый успеет выкрикнуть правильное имя – для чего, помимо прочего, нужно, чтобы тебя услышали, – получает стокроновую купюру.

За противоположной стенкой с кем-то разговаривает Олауссон.

– Просто уму непостижимо, как он выжил, – распаляется он.

Его собеседник соглашается.

– В жизни не голосовал за них, – продолжает Олауссон. – Но на этот раз он сказал много такого, с чем я могу только согласиться. Ты ведь слышал его речь на вокзале? Что и говорить, на этом деле они заработали много очков.

Собеседник Олауссона опять говорит «да», а я думаю об одиноком исследователе Томасе Хебере. Все больше склоняюсь к тому, что он погиб вместо Лизы Сведберг. Каждого из нас кто-нибудь да оплачет, и я спрашиваю себя, чем сейчас заняты родители Хебера. И еще думаю о Йоне Тюрелле, следит ли он за развитием событий по телевизору. Где были его родители, когда бушевала «Эдит»? Пересидели ли они ее в квартире на Дёбельнсгатан или буря застала их где-нибудь в дороге? Я уже взялся было за телефон, с тем чтобы удостовериться, что с мальчиком всё в порядке, но что-то остановило меня.

Вместо этого в голову мне полезли разные вопросы, которые так и остались без ответа. Большинство из них не имели никакого значения, тем не менее почему-то мешали мне двигаться дальше. Почему Лиза Сведберг спала на диване, в то время как в ее распоряжении была кровать? Возможно, Бирк прав: ей так больше нравилось.

Много еще зияло белых пятен и черных дыр, как оно обычно и бывает в полицейском расследовании. Прошлое – это прошлое, историю никогда не удается реконструировать до мельчайших деталей.

Я спрашиваю себя, чем закончился рождественский ролик со спящим гномом и тремя детьми. Что у ним там в конечном итоге вышло? Может, завтра мне наконец удастся посмотреть последнюю часть в компании Сэм?

* * *

В дверь стучат, это Чарльз Левин. Понимаю, что «ментор» в данном случае – неправильное слово, но я просто не представляю себе, как могу назвать его иначе.

Он похудел и от этого как будто стал выше ростом. Лысина, обычно блестящая, покрылась ежиком двух-трехдневной щетины, а очки в черной оправе съехали на изогнутый крючком нос. Левин остановился в дверях, держа шляпу в руках. Его теплое пальто расстегнуто, а взгляд устремлен на стул для посетителей.

– На нем можно сидеть?

– Рискни.

Левин закрывает за собой дверь, кряхтя, устравиается на стуле.

– Да… этот бедняга… Он одряхлел, пожалуй, еще больше, чем я.

Я прикручиваю радио. Уже осенью мы общались с Левиным от случая к случаю. Он редко когда отвечал мне по телефону – вероятно, только когда ленился предварительно проверить, кто звонит. Мы стали видеться время от времени, после того как я вернулся на службу, а он получил место в нашем отделе. Здоровались, встречаясь в коридоре или буфете, но не более.

Наши отношения вечно окружало целое облако тайн и недомолвок. К примеру, я слышал, что получил место в группе международных расследований искючительно благодаря Левину, который был вынужден пойти на этот шаг под чьим-то давлением сверху. И тому, кто на него надавил, было известно нечто такое из прошлого Чарльза, о чем больше не знал никто. Кроме того, Грим говорил, что Левин навещает кого-то в клинике Святого Георгия, и я понятия не имею, что бы это могло значить.

Вполне возможно, что ничего. Не исключено, что виной всему мое больное воображение и все эти тайны не стоят выеденного яйца. Так, по крайней мере, мне показалось, когда Левин постучал в дверь моего кабинета в тот декабрьский вечер накануне Рождества.

– Ты пришел проверить мой стул? – спрашиваю я.

– Нет… Нет, не за этим, – добавляет он после недолгой паузы. – Я слышал, твой первый месяц на службе прошел спокойно.

– Совершенно спокойно, – подтверждаю я. – Никаких заслуживающих упоминания происшествий.

Он хихикает. Потом осторожно меняет положение на стуле, спинка скрипит.

– Все-таки это страшно, – говорит он. – Ты не находишь?

– Ты о Кейсере?

– Да. Уж слишком невинными предстают после всего этого «Шведские демократы» в глазах общественности. «Мэйнстрим» – кажется, так это называется.

– Это так. Даже чертов прокурор Олауссон признает, что на этом деле они заработали много очков. Я тут подслушал…

– Олауссон? Он что, прямо так и сказал?

– Да.

– Значит, и он тоже… – Левин как будто о чем-то задумался, и некоторое время оба мы молчали. – Ну, Гофман, конечно, опаздывает, как и положено важному гостю.

– Вы с ним знакомы?

– И довольно близко. Я как-нибудь расскажу тебе при случае…

Между нами воцаряется слишком напряженное молчание.

– Правда, что ты навещал кого-то в клинике Святого Георгия? – спрашиваю я.