Но что имели в виду мудрецы под фразой «создавать ограду вокруг Закона»? В конце концов меня осенило. Ограды строятся для защиты; одни ограды предназначены для того, чтобы не допустить что-то извне; но другие, гораздо более важные, — чтобы сохранить то ценное, что находится внутри. И обычное завещание, и духовное завещание — это ограды для защиты нашего богатства. Но кто из нас может сказать, что он действительно чем-то владеет в этом мире? Мы всего лишь «временные управляющие» нашим земным имуществом. Как только мы умираем, мы уже не можем повлиять на то, как обращаются с ним потомки — бережно хранят или пускают по ветру. Точно так же и наука не принадлежит нам, ученым, — она принадлежит человечеству. Мы, ученые, должны сохранять вверенное нашему попечению богатство знаний, приумножать его и передавать будущим поколениям, чтобы эта цепочка никогда не прерывалась.

Рассказывают, что, когда Альберт Эйнштейн узнал в 1922 году о присуждении ему Нобелевской премии по физике, он находился в Японии и оказался без наличной валюты. Пообедав в ресторане, Эйнштейн обнаружил, что ему нечем дать чаевые. Тогда он написал короткую записку и отдал ее официанту со словами, что она дороже всякой мелочи в его карманах и принесет тому удачу. Записка гласила: «Тихая и скромная жизнь приносит больше радости, чем стремление к успеху и постоянные волнения». В 2017 году она была продана на аукционе за 1 560 000 долларов, что превышает нынешний размер Нобелевской премии{3}.

В этой записке Эйнштейн, считающийся отцом современной физики, выразил квинтэссенцию духовной мудрости, которую я считаю идеальным наследием, чтобы оставить своим ученикам.

* * *

Вам, мои научные дети, после тщательного обдумывания я хочу завещать мудрость, дарующую свободу реализовывать свои научные мечты без жажды наград и почестей. В наградах и почестях нет ничего плохого, если стремление к ним не выливается в бесконечную погоню за успехом, которую осуждал Эйнштейн и которая, как я знаю на собственном горьком опыте, может стать всепоглощающей и деструктивной.

Будьте скромными. Мы, ученые, испытываем груз ответственности: мы хотим всё знать, иметь ответы на все вопросы. Но мы не должны превращаться в ходячие «Википедии». Мы многого не знаем, но быть ученым — подлинная награда. Успех не в том, чтобы знать ответы. Главное — иметь вопросы.

Зигмунд Фрейд писал, что «мужчина становится мужчиной только после смерти отца». Если следовать его определению, я стал мужчиной 10 июня 2006 года. Это была суббота, Шаббат. Я провел тот день в больнице, скорчившись в форме буквы W на двух стульях в палате моего отца. Весьма необычный способ соблюдения Шаббата.

Шаббат стал для меня единственным источником мира в душе, с тех пор как шесть месяцев назад, находясь на Южном полюсе, я узнал об ужасном диагнозе своего отца. Шаббат давал мне возможность отвлекаться и испытывать духовные и физические радости. Как говорил раввин Абрам Иешуа Хешель: «Значение Шаббата в том и состоит, чтобы отмечать время, а не пространство… [в этот день] мы стремимся приобщиться к святости времени… ощутить саму вечность, переключить внимание с результатов Творения на само таинство Творения, покинуть сотворенный мир и перейти в процесс его сотворения».

Если и существует какое-либо предписание Шаббата, идеально подходящее для космологов, так это оно. Очевидно, что запрет на использование технологий никому не придется по вкусу. Точно так же для многих психологически неприемлемо соблюдение четвертой заповеди, в том числе для большинства моих боговдохновенных светских коллег.

Но для меня тот Шаббат начался предыдущей ночью. Мы с моим братом Кевином дежурили в больнице Седарс-Синай, где наш отец умирал от рака. Он только что перенес последнюю из череды неудачных операций, и, чтобы облегчить агонию, врачи ввели его в искусственную кому. Он был без сознания, но, как бы ненаучно это ни звучало, мне казалось, что он чувствовал мое присутствие.

Сидя у кровати отца, я размышлял над тем, что некоторые люди соблюдают Шаббат с его предписанием воздерживаться от работы формально — ленятся или прибегают к алкоголю, — а не духовно. Подчас люди вообще стараются идти по жизни легко, не привязываясь ни к традициям, ни к людям, ни к чему-либо еще, поскольку привязанность всегда вызывает неизбежную боль.

Но потом я улыбнулся. «Папа, — сказал я, — сегодня ты соблюдаешь четвертую заповедь добросовестно, как никогда». Впервые в жизни он не отреагировал на мою шутку. Этот самый веселый, самый умный, самый сложный человек, которого я когда-либо знал, молчал, побежденный невидимым врагом. Я говорил с ним несколько часов, словно он мог меня слышать. Я был уверен, что он меня слышит. К вечеру его дыхание стало слабее, эфемернее. Было очевидно, что он уходит.

Однажды он сказал мне, что не присутствовал при моем появлении на свет. В тот день, в июне 2006 года, мне было 34 года — столько же, сколько ему, когда родился я. Мы были невероятно похожи: оба были околдованы магией науки, оба испытывали отвращение к власти. Оба были брошены отцами и не общались с ними много лет — в полном противоречии с предписаниями «Поучения отцов». Но теперь я решил разорвать этот порочный цикл. Что нас разделяло сейчас, так это мое убеждение в том, что я обязан находиться рядом с ним просто потому, что так было предписано.

Я не должен был его любить (хотя любил). Я не должен был уважать все его жизненные решения (и я не уважал). Но я должен был почитать его. Это был мой путь. Какие бы несправедливые поступки он ни совершал в прошлом, — он пропустил все мои вручения дипломов, не учил меня водить машину, не подставлял плечо, чтобы я мог выплакаться, — ничто из этого не имело значения. Обиды отступили со скоростью света. Пусть я не мог забыть, но я мог простить. Это все, что я мог ему дать.

Мы с Кевином по очереди дежурили у его постели. Около полуночи я вышел из его палаты и разрыдался. Слишком много всего случилось за последние месяцы, от самого невероятного приключения в моей жизни на Южном полюсе до мучительных моментов, когда мне довелось увидеть последние минуты жизни моего отца; все четыре сезона жизни преследовали меня так же безжалостно, как само время.

Через несколько часов я решил поехать домой к моей матери в западной части Лос-Анджелеса, чтобы немного поспать. Было неизвестно, сколько еще отец сможет продержаться в таком состоянии. Только сейчас на меня навалилась вся тяжесть случившегося. Как не существует инструкций, как воспитывать детей или быть хорошим наставником, так нет и никакого учебника о том, как пережить смерть родителя.

Едва я добрался до дома матери, как позвонил Кевин. Дыхание отца становилось все более затрудненным. Я бросился обратно в больницу. Мчась по пустынному бульвару Санта-Моники на старомодном отцовском «порше» цвета металлик, я не мог сдержать улыбку. Я вспомнил, как несколько лет назад, покупая эту машину, отец заявил, что это «часть его кризиса конца жизни».