Может быть, причина была в бешеном темпе жизни. Чтобы проснуться, я закидывался штукой барбитурата — легкий расслабон по сравнению с героином, но по-своему такой же опасный. Это был завтрак. Туинал — проколоть его, ковырнуть иголкой, чтоб быстрей дало. А потом выпить кружку хорошего чая и подумать, вставать или нет. А попозже, может быть, один мандракс или кваалюд[129]. Иначе у меня было слишком много не расходованной энергии. Короче, просыпаешься медленно, потому что время есть. А когда часа через два эффект слабеет, то чувствуешь себя мягким и спокойным — пожуешь чего-нибудь на завтрак и готов к работе. Иногда я использовал депрессанты, чтобы двигаться дальше. Когда я бодрствую, я знаю, что усыпление от них мне не грозит, потому что я очевидно выспался. Их задача — самортизировать мое вхождение в марафон, следующие трое-четверо суток. Спать я теперь какое-то время не собираюсь и я это знаю, но во мне столько энергии, что если я слегка её не приструню, то сожгу все до того, как закончу то, что хочу закончить, например, в студии. Наркотики я применял как коробку передач. Я очень редко использовал их для удовольствия. По крайней мере, такая у меня отмазка. Они мне сглаживали вхождение в жизнь.

Не пробуйте повторять это. Даже я теперь этого не смогу— таких препаратов больше не делают. В середине 1970-х они вдруг решили, что будут выпускать депрессанты, которые усыпляют, но без кайфа. Я бы обшарил все закутки мира, лишь бы найти еще немного прежней барбитуры. Не сомневаюсь, что где-нибудь на Ближнем Востоке, в Европе что-нибудь бы нашлось. Депрессанты — моя любовь. Я был все время на таком заводе, что приходилось как-то притормаживать. Если ты не хотел ложиться спать и просто ловить кайф от ощущений, ты ненадолго поднимался и ставил что-нибудь послушать. Эта была штука с характером. Да, если говорить про барбитураты, то главное в них — это характер. Любой стоящий эксперт по депрессантам знает, о чем я говорю. Но даже они меня не выключали, они держали меня на уровне. В моей табели о рангах самые толковые препараты из всех, что существуют в мире, — это чистые. Туинал, секонал, нембутал. Десбутал, наверное, был одним из лучших за всю историю — капсула такой странной расцветки, красный с кремовым. Они были лучше, чем позднейшие образцы, которые действовали на центральную нервную систему. Все всасывалось в двадцать четыре часа, а не сидело сутками в твоих нервных окончаниях.

В декабре 1968-го Анита, Мик, Марианна и я сели на корабль от Лиссабона до Рио и провели в море, кажется, дней десять. Подумали, что неплохо бы прокатиться до Рио, и лучше по-старорежимному. Если бы к тому времени кто-то из нас уже серьезно подсел, мы бы никогда не выбрали такой способ передвижения. Мы все еще баловались, кроме разве что Аниты, которая то и дело ходила к судовому врачу попросить морфия. Делать на корабле было нечего, поэтому мы шлялись везде и снимали на «супер 8»[130]— пленка до сих пор живая. По-моему, на ней даже можно увидеть Паучиху, как мы её прозвали. Это было рефрижераторное судно, но на нем имелось и какое-то количество пассажиров. И вся обстановка сильно напоминала 1930-е — казалось, что сейчас появится Ноэл Кауард. Паучиха была одна из таких особых дам — миллион браслетов, перманент, дорогущие платья и мундштук в пальцах. Мы ходили вниз в бар наблюдать за её представлениями. Иногда угощали её выпивкой. «Очаровательно, дорогуша». Она была как женская копия Стэша, с понтами и языком без костей. Бар просто кишел таким контингентом — английский высший класс, все пьют наперегонки, розовый джин и розовое шампанское, сплошь светские беседы из довоенной эпохи. На мне тогда была просвечивающая джелаба, мексиканские сандалии и тропическая армейская шляпа — все, чтобы выделяться из толпы. Через какое-то время народ выяснил, кто мы такие, и сильно забеспокоился. Нам стали задавать вопросы: «И что же вы пытаетесь доказать? Уж соблаговолите объяснить, что же это такое, чем вы занимаетесь?» Мы ничего не отвечали, и в один день Паучиха подошла и сказала: «О, пожалуйста, только намекните, просветите нас хоть чуть-чуть!»[131]Мик повернулся ко мне и сказал: ‘Мы с тобой двойняшки Глиммеры». Это было наше крещение на экваторе. Потом мы везде писали себя двойняшками Глиммерами в качестве продюсеров собственных записей.

Руперт Лоуэнстин, которого мы уже знали к тому времени и который скоро начал вести наши дела, нашел нам лучшую гостиницу в Рио. И вдруг Анита непонятно почему начинает шарить по телефонному справочнику. Я спросил: что ты ищешь? Она сказала: врача ищу.

— Врача?

— Угу.

— Это зачем?

— Не бери в голову.

Она ушла, вернулась позже вечером и говорит я беременна. И это был Марлон.

Ого... классно! Я летал выше крыши, но на том этапе прерывать вояж мы не хотели. Мы отправились в Мату-Гросу. Жили там несколько дней на ранчо, где с Миком на пару написали Country Honk, сидя на веранде как ковбои, сапоги на перилах, и представляя, что мы в Техасе. Это была кантри-версия того, что потом превратилось в сингл Honky Tonk Women, уже когда мы вернулись в цивилизацию. Но мы решили выпустить и Country Honk тоже — через несколько месяцев, в конце 1969-го» на Let It Bleed. Она была написана на акустической гитаре, и я помню то место, потому что каждый раз, когда ты спускал воду в туалете, россыпью выпрыгивали эти черные слепые лягушки — незабываемая картинка.

Марианна уехала домой искать врачей для её сына Николаса, которому было плохо на корабле и который почти все время просидел в своей каюте. А Мик, Анита и я добрались до Лимы, столицы Перу, и оттуда поднялись в Куско — по высоте это одиннадцать тысяч футов. Все немного задыхались, а потом мы заходим в гостиничное фойе, и там по всем стенам развешаны огромные баллоны с кислородом. Мы расселились по номерам, и посреди ночи Анита обнаружила, что туалет не работает. Она попробовала пописать в раковину, но посреди процесса раковина рушится на пол, и из огромной трубы начинает хлестать вода. Бах, бум, а дальше настоящая сцена из братьев Маркс или из «Так держать»... Заткнуть это дело тряпками, позвать людей. Раковина разбилась, лежала грудой кусков, но, странным образом, когда наконец посреди ночи появились люди из администрации, оказалось, что перуанцы очень милый народ. Они не начали орать: «Вы что тут устроили? Разбили нам раковину!» Они просто все прибрали и перевели нас в другой номер. А я уже ждал, что они приведут с собой полицию.

На следующий день мы с Миком пошли прогуляться, сели на скамейку и начали делать то, что тут положено в дневное время, — жевать листья коки. Когда мы вернулись в гостиницу, то обнаружили присланную карточку, как будто от британского консула: «Генерал такой-то... Почту за честь познакомиться». Генерал этот оказался военным губернатором Мачу-Пикчу, который пригласил нас к себе на ужин, и возможности отказаться в таком случае у нас особо не было. Он действительно командовал этой областью, раздавал разрешения и пропуска. Ему здесь явно было очень скучно, поэтому он и позвал нас на свою виллу недалеко от Куско. Он жил вместе с немецким диджеем, блондинистым пареньком. Антураж внутри не забуду никогда: все барахло там было выписано из Мексики или напрямую из Штатов. Он был один из тех, кто держит мебель в пластиковых чехлах. Может быть, потому что, как только он бы её развернул, все бы сожрали насекомые. Сама мебель была сплошь уродская, но вилла очень даже приятная, похожая на старую испанскую миссию, насколько я помню. Генерал очаровал всех гостеприимством и очень вкусно накормил. А потом настало время для главного аттракциона в исполнении его дружка, немецкого диджея. Они поставили эти кошмарные твисты, картонный соул — а на дворе 1969-й год, — и он дает команду бедному парню показать, как тот делает свим — настолько древний танец, что даже я его почти не помню. Он лег на пол и начал извиваться, размахивая руками брассом. Мы с Миком переглянулись: куда нас, блядь, занесло? Как нам отсюда свалить? Было почти невозможно удержаться от хохота, потому что человек старается вовсю и он явно уверен, что танцует свим лучше всех к югу от границы. Давай, мужик, отжигай! И он делал все, что ему говорил генерал. «А теперь мэшд-потэйто»’ — и команда выполнилась незамедлительно. Мы реально чувствовали, что попали на сто лет назад.