«Дорогая Жаклин, - писал он 17 апреля 1959 года, -неотвратимая и злополучная новость. Под видом «примирения» со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире.

Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой...

Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».

23 апреля 1959 года Пастернак рассказывал Корнею Чуковскому, как «встретился на дорожке у дома с Фединым - и пожал ему руку - и что в самом деле! Начать разбирать, этак никому руки подавать невозможно!»

24 апреля 1959 года Пастернак направил письмо в Управление по охране авторских прав: «Я отказываюсь пользоваться вкладами, имеющимися на мое имя за издание романа «Доктор Живаго» в банках Норвегии и Швейцарии, о которых мне сообщила своим письмом Инюрколлегия».

Помимо угроз и политического давления угнетало безденежье. Пастернак влезал в новые долги у друзей, взял деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал его фотобиографический альбом) в надежде, что ему компенсирует эту сумму Фельтринелли, и согласился на условие Серджио д’Анджело, который предложил ему частным путем посылать в рублях деньги из западных гонораров. Но осуществление этого плана было отложено на год. Жертвой этой авантюры стала Ольга Ивинская, которая была арестована за получение денег через два с половиной месяца после смерти Пастернака.

Тамара Иванова вспоминает, что как-то в это время ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой, чтобы Пастернака немедленно вызвали с соседней дачи для разговора. У Пастернака на даче своего телефона не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, - но, посоветовавшись, Ивинская получила указание непременно передать Пастернаку, что, если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.

Пастернак был под колпаком у органов. У дачи в Переделкине толкались какие-то подозрительные люди. Все были убеждены, что в доме установлены скрытые магнитофоны - для записи разговоров. Пастернак относился к этим подозрениям с иронией. Ивинская вспоминает: «Здравствуй, магнитофоша! - говорил, низко кланяясь стене, Б. Л., и вешал свою кепку на гвоздь рядом с тем местом, где, как потом выяснилось, действительно этот магнитофон и был поставлен».

Нина Муравина вспоминает: «Весной 1959 года «газик»-вездеход, на котором меня везли, застрял в распутицу из-за непроезжей грязи, и мне пришлось остановиться на ночлег в конторе украинского колхоза, недалеко от станции Волноваха (между прочим, одного из центров махновщины. - Б. С.), и ждать, когда за мной пришлют лошадей. Вечером в контору пришли на разнарядку бригадиры - украинцы и греки. Узнав, что я -корреспондент, они не разошлись по домам, а стали расспрашивать меня: «Верно ли, что в Москве живет писатель Пастернак, который не побоялся написать правду?» Именно так истолковали колхозники брань и поношения, которыми обливали поэта правящие страной невежды». Если бы только невежды! В ряд поносителей дружно стали и собратья-поэты, причем далеко не бесталанные, от Твардовского до Слуцкого.

А Пастернак с восторгом пересказывал Ивинской и ее дочери услышанный кем-то в метро разговор: одна баба говорит другой: «Что ты на меня кричишь, что я тебе, живага какая-нибудь, что ли?»

В начале сентября 1959 года в Москву приезжал американский дирижер и композитор Леонард Бернстайн. Вместе с женой 12 сентября они приехали в Переделкино. Бернстайн рассказывал о своем вчерашнем концерте и столкновении с министром культуры Павловым.

- Как вы можете жить при таких министрах! - воскликнул он.

- Что вы говорите, - ответил Пастернак, - при чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные спектакли, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, может быть трагедия, - это второстепенно.

Сохранились воспоминания индийского поэта и профессора Бостонского университета Амиа Чакраварти о встрече с Пастернаком 28 декабря 1959 года. По дороге из Дели в Америку он посетил его в Переделкине. Пастернак говорил с ним о близости смерти и о том, что без веры в Христа он не вынес бы ее ожидания.

Договор с Фельтринелли 1956 года давал ему право на итальянское издание «Доктора Живаго», но он не мог предусмотреть всего объема возросших к этому времени вопросов авторского права. Издание в Милане сделало Фельтринелли владельцем всемирного права на роман. Он чинил всяческие препятствия на пути издательских инициатив Жаклин де Пруаяр, которая намеревалась по просьбе Пастернака опубликовать русский текст романа. Фельтринелли сделал это сам в апреле 1959 года и также взял на себя издание «Автобиографического очерка» и стихотворений из книги «Когда разгуляется». Русские публикации Фельтринелли грешили ошибками, которые очень огорчали Пастернака. По его просьбе Жаклин де Пруаяр вычитала напечатанный Фельтринелли текст романа, но ей не дали править корректуры, и в следующем издании, вышедшем в Америке в Мичиганском университете, все опечатки были вновь повторены.

Была прислана машина, чтобы везти его в больницу. Он вызвал меня и просил отослать машину назад.

- Ты знаешь, в чьи руки я там попаду, - сказал он мне, давая понять, что не хочет видеться с Ольгой Ивинской. Его последние записки к ней, несмотря на нежность, тоже полны просьб не искать встречи с ним. Он хотел умереть дома.

За день до смерти, когда после полной потери пульса инъекциями его вернули к сознанию, он жаловался мне, как мучит его сознание незначительности им сделанного и двусмысленности мирового признания, которое в то же время - полная неизвестность на родине, испорченные отношения с друзьями. Он определял свою жизнь как единоборство с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант.

- На это ушла вся жизнь, - грустно закончил он